Довлатов и окрестности

Смех у Довлатова, как в "Криминальном чтиве» Тарантино, не уничтожает, а нейтрализует насилие. Вот так банан снимает остроту перца, а молоко — запах чеснока.

Когда книга Александра Гениса о Довлатове вышла в девяносто девятом, она два месяца возглавляла список самых популярных, уступив в итоге лишь пелевинскому "Generation П". И запустила у широкой публики некогда самой читающей, а к концу лихих девяностых почти утратившей интерес к серьезному чтению страны, виток интереса к биографической литературе.

Этого ни в советское время, ни на постсоветском пространстве не было. Историческую беллетристику читали, а успех биографической, тем более, написанной литературным критиком да еще имеющей подзаголовком "Филологический роман" - та еще лотерея. Однако случилось, в сегодняшней литературной жизни России биографическая и мемуарная проза заняла свое место, номинируется на престижные премии. В коротком списке нынешнего Букера книга Марии Степановой, тоже мемуаристика.

В преддверие довлатовского юбилея "Довлатов и окрестности" выходят дополненным изданием с P.S. куда вошла краткая история "Нового американца" - газеты под его главным редакторством и некоторые воспоминания, не вошедшие в первую версию. Такое "Двадцать лет спустя" (на самом деле даже двадцать два). Сама я, признаюсь, восприняла книгу в год выхода настороженно: вот, мол, примазываются всякие к славе нашего писателя - не стану читать.

Прошедшие годы переменили мнение об Александре Генисе и его постоянном соавторе Петре Вайле, я узнала и полюбила их творчество, и сегодня книга стала для меня настоящим подарком. Филологический роман подзаголовком не случаен, это книга о литературе, о языке, обусловленная совместным пребыванием в континууме, не в меньшей степени, чем мемуаристика.

Да, он был громадным (во всех возможных смыслах) глыба-человечище, уникальный литературный дар, сродни гениальности Высоцкого в музыке и Стругацких в литературе - любили пионеры и пенсионеры, уголовники и академики. Да демонстрировал колоссальную эрудицию и пребывание в одном с ним пространстве превращалось в бесконечную литературную игру, сорт буриме, но и накладывало серьезные обязательства - страшно оказаться недостаточно остроумным, знающим, ярким. Буквально ощущение, что для того, чтобы соответствовать, нужно изъясняться стихами экспромтом.

Книга Гениса это бесконечный роман с языком. Вот так Сергей работал с прилагательными (ну, знаете это общее место в наставлении пишущим "дави наречия"?). Довлатовское отношение к прилагательным с точностью до наоборот: позвольте им заиграть неожиданным нетривиальным смыслом. Интересно о юморе - вычищайте излишки смешного из текста, написать смешно не самоцель, а средство донесения мысли. Синтаксис, построение фразы и место ударной в теле текста - Генис обо всем этом рассказывает даже подробнее, чем о биографических эпизодах.

Интересно? Да,, потому, что писатель - это не о том, как уходил в запои и умер от цирроза, не дожив до пятидесяти. Это о том что и как он писал, как относился к тому, что считал самым важным в своей жизни.

Не люблю читать Довлатова, но при это очень люблю читать про Довлатова.

Если кто-то до сих пор думает, что дружба отличается от любви, то им нужно прочитать хотя бы эту книгу. Помимо прекрасного довлатовского контекста - необходимого, тысячу раз необходимого, ибо без контекста половина прелести книг Довлатова проходит мимо - это ещё и гимн дружбе, любви, гимн человеку.

В аннотации на обложке упомянуты "Роман без вранья" и "Прогулки с Пушкиным". Это едва ли не самые любимые мои книги. Редкий случай, когда аннотация не врет; книга Гениса, на самом деле, представляет собой их симбиоз.
Удивительно, что можно строить публицистику не только не ненависти, но и на любви.
Есть ещё один важный момент, который затрагивается в книге: каково жить рядом с великим человеком? Зная, что его будут упоминать в учебниках? Понимая, что ты - пусть и писатель! - никогда не встанешь рядом с ним?

"Ах, отстаньте, никак", - отвечает Генис. Есть кумиры - Бродский, Солженицын.
А есть любовь. И уже неважно, сколько отмерено таланта человеку, которого ты любишь. Потому что когда есть любовь, все остальное отходит на второй план.

Сергей Довлатов в существовании филологии сомневался: мол, что это за наука такая, если её открытия зависят от таланта учёного. Но именно филологический роман написал о Довлатове Александр Генис – на правах друга и литературного критика. Чем же такой роман отличается от прочих:

…Филологический роман не вымогает из автора его темные секреты, а помогает ему их открыть. Призванный восполнить врожденные дефекты речи, филологический роман компенсирует пристальностью чтения бессилие письма … Это – опыт реконструкции, объединяющей автора с его сочинением в ту естественную, органическую и несуществующую целостность, на которую лишь намекает текст…Филологический роман видит в книге не образы, созданные писателем, а след, оставленный им. От образа след отличается безвольностью и неизбежностью. Он – бесхитростное следствие нашего пребывания в мироздании: топчась по нему, мы не можем не наследить. След обладает подлинностью, которая выдает присутствие реальности, но не является ею.

Всё понятно же, так? Мысль-то на самом деле простая: книга говорит нам об авторе, и даже больше, чем хотел бы её создатель. Вот только Генис писать понятно не любит, не получается у него без “присутствия реальности” и “несуществующей целостности”. Поэтому “Довлатов и окрестности” и тематически примыкающий к нему сборник о писателях “Частный случай” – это не о том, что и как хотел сказать писатель, а о том, что Александр Генис очень умный и со всеми дружил. Русская эмигрантская проза в Америке создавалась для аудитории в пару сотен человек, подписчиков издательства “Ардис”, и её авторам теперь трудно соответствовать масштабам, ритму жизни и интересам “наших”: не покидает ощущение, что Генис разговаривает сам с собой, да и тут снобистски:

Обменяв свободу на традицию, растворив бытие в быте, жизнь, неизменная, как библейский стих, стала собственным памятником… Каждой книге свойственна тяга к экспансии. Вырываясь из своих пределов, она стремится изменить реальность. Провоцируя нас на действие, она мечтает стать партитурой легенды, которую читатели претворят в миф.

И так везде, на каждой странице, понимаете? [На самом деле, стоило насторожиться, увидев на обложке рекомендации Л. Улицкой и Т. Толстой]. У стиля Гениса две основы: вязкое китайское письмо, дзен-буддистская мудрость; и афористичность “потерянного поколения” (Ремарк и Хемингуэй, например), и множатся бесконечные тире и причастные обороты. Как плохой учитель, автор даёт ответ уже в начале урока, пересказывая, как к нему пришёл, а читателю не остаётся иного выхода, кроме как дивиться проницательности наставника:

Легенда отличается от мифа, как сценарий от фильма, пьеса от спектакля, окружность от шара, отражение от оригинала, слова от музыки. В отличие от легенды миф нельзя пересказать – только прожить. Миф всегда понуждает к поступку.

Стройная система, лишающая нас свободы передвижения, синтаксис – смирительная рубашка фантазии. Намертво соединяя предложения, союзы создают грамматическую гармонию, которая легко сходит за настоящую. Синтаксис – великий организатор, который вносит порядок в хаос, даже тогда, когда его же и описывает.

Особенно странно эти интеллектуальные упражнения выглядят рядом с цитатами из Довлатова, тексты которого абсолютно не вычурны, аскетично чисты и разят в самую цель. Причём Генис-то отнюдь не дилетант, напротив, его анализ главных книг СД замечателен и детализирован, а биографичность придаёт теме новое, личное, измерение. Но, облачив свои рассуждения в одежду псевдофилософских отступлений, он будто удалил из книги весь воздух.

Однажды кто-то написал о соавторе Гениса Петре Вайле: после чтения “Гения места” в упомянутые города ехать совсем не тянет. Так и здесь: с Довлатовым после “Окрестностей” познакомиться не хочется, ни лично, ни литературно. Это ведь надо было так постараться.