В очередной раз убедилась, что натуральная школа – это не мое. Вроде бы и никаких претензий: армейских офицеров, тусовки журналистов и публичные дома Куприн описывает смачно и с глубоким знанием предмета. И язык у него богатый, лексически насыщенный и сложноподчиненный. Для примера только один абзац – ужасно длинный, но не остановиться ведь, несет как по рельсам, на одном дыхании проглатываешь.
Щавинский - и по роду его занятия и по склонностям натуры - был собирателем человеческих документов, коллекционером редких и странных проявлений человеческого духа. Нередко в продолжение недель, иногда целых месяцев, наблюдал он за интересным субъектом, выслеживая его с упорством страстного охотника или добровольного сыщика. Случалось, что такой добычей оказывался, по его собственному выражению, какой-нибудь "рыцарь из-под темной звезды" - шулер, известный плагиатор, сводник, альфонс, графоман - ужас всех редакций, зарвавшийся кассир или артельщик, тратящий по ресторанам, скачкам и игорным залам казенные деньги с безумием человека, несущегося в пропасть; но бывали также предметами его спортивного увлечения знаменитости сезона - пианисты, певцы, литераторы, чрезмерно счастливые игроки, жокеи, атлеты, входящие в моду кокотки. Добившись во что бы то ни стало знакомства, Щавинский мягко и любовно, с какой-то обволакивающей паучьей манерой овладевал вниманием своей жертвы. Здесь он шел на все: просиживал целыми ночами без сна с пошлыми, ограниченными людьми, весь умственный багаж которых составлял - точно у бушменов - десяток-другой зоологических понятий и шаблонных фраз; он поил в ресторанах отъявленных дураков и негодяев, терпеливо выжидая, пока в опьянении они не распустят пышным махровым цветом своего уродства; льстил
людям наобум, с ясными глазами, в чудовищных дозах, твердо веря в то, что лесть - ключ ко всем замкам; щедро раздавал взаймы деньги, зная заранее, что никогда их не получит назад. В оправдание скользкости этого спорта он мог бы сказать, что внутренний психологический интерес значительно превосходил в нем те выгоды, которые он потом приобретал в качестве бытописателя. Ему доставляло странное, очень смутное для него самого наслаждение проникнуть в тайные, недопускаемые комнаты человеческой души, увидеть скрытые, иногда мелочные, иногда позорные, чаще смешные, чем трогательные, пружины внешних действий - так сказать, подержать в руках живое, горячее человеческое сердце и ощутить его биение. Часто при этой пытливой работе ему казалось, что он утрачивает совершенно свое "я", до такой степени он начинал думать и чувствовать душою другого человека, даже говорить его языком и характерными словечками, наконец он даже ловил себя на том, что употребляет чужие жесты и чужие интонации. Но, насытившись человеком, он бросал его. Правда, иногда за минуту увлечения приходилось расплачиваться долго и тяжело.
Неслучайно этот рассказ так нравился Горькому: как все мещане, он не мог устоять перед цветистой сложностью. Регулярно, впрочем, эта «сложность» проваливается в пошлость: зловещий желтый блеск играл в его глазах под черными суровыми бровями – но эпитеты штука опасная, сложно их контролировать.
Вопрос только в том, ради чего мириться с «суровыми бровями». Уж точно это не детектив с разоблачением японского шпиона, развязку мы имеем на первых же страницах, все последующее – так, подробности (a parte: не помню уже где прочитала, что прототип своего рассказа, российского офицера, внешне ужасно похожего на японца, Куприн встретил в каком-то трактире – «японец», правда, оказался бурятом).
При первочтении я решила, что суть рассказа в этом плакате:
Сейчас, при перечтении, поняла, что суть, как и положено образцу натуральной школы, в бытописательстве. Куприн – репортер, его альтер-эго Щавинский – столичный фельетонист, вот и фельтетонят на пару. Июнь 1905 года, слово Цусима у всех на языке, первая русская революция в разгаре, вот-вот начнется восстание на броненосце «Потемкин», да и без него мятежей хватает – и все это каким-то отдаленным гулом присутствует в рассказе. На первом плане же диковатая картина петербургского треша, угара и декаданса. Ну или «жизнь продолжается».
Можно закопаться еще глубже и вытащить из рассказа совсем завиральную мораль. Дальше абсолютный
спойлер
По сюжету, столичный бонвиван Щавинский очень быстро разоблачает японского шпиона, но ничего не предпринимает, наоборот – в обмен на признание, которое ему нужно исключительно для того, чтобы потешить самолюбие (см. пассаж о «собирателе человеческих документов» выше), – обещает не выдавать его властям. Простая же русская баба не только не раздумывая поделилась своими подозрениями с жандармом, но и, с риском для жизни, не дала улизнуть врагу. Выводы делайте сами, как говорится.
И вместо постскриптума не могу не обратить внимания на еще один пример институционального превосходства женщин над мужчинами. Как известно, радистка Кэт выдала себя только в родовых муках. Самураю же хватило одноразового секса с профессионалкой, чтобы потом во сне кричать «Банзай!»
свернуть
И зачем я это (пере)читала? Редко такое неприятное послевкусие получаю от худлита.
