Отзывы на книги автора «Ариадна Эфрон»

Книга об одном из моих любимых поэтов (вдобавок еще в школе, в старших классах, писала годовой реферат по ее творчеству - что-то типа курсовой), поэтому я, наверное, не смогу говорить беспристрастно)

Волшебная чудесная книга, наполненная неповторимой атмосферой детства рассказчицы (а это дочь Марины Цветаевой - Ариадна) и какой-то совершенно невероятной атмосферой искусства и творчества, царившей в то время (казалось бы, голодные холодные годы гражданской войны, затем жизнь в нищете в эмиграции, но люди - жили искусством, а может, как раз искусство и давало им силы пережить этот тяжелый период жизни...). Детство - само по себе пора очарования всем и всеми, и жизнью прежде всего, яркое, как картинка из калейдоскопа, но пропитанное воспоминаниями о походах в театр, встречах с писателями, поэтами, другими людьми искусства - это вообще ...непередаваемо. Может, поэтому данная книга напомнила мне "Подстрочник" Лилианы Лунгиной - очень много пересечений, и по настроению, и даже по сюжету...

О чем собственно книга. О Марине Цветаевой сказано, на мой взгляд, мало, но зато очень точными штрихами-зарисовками, из которых читатель узнает, насколько сложной и противоречивой натурой она была.

Ариадна Эфрон поведает о людях, с которыми дружила ее мать и что вообще для нее включало понятие дружбы (очень интересная история переписки с Борисом Пастернаком - личной, довольно интимной переписки, из которой Ариадна приводит выдержки), что Цветаева могла простить, а чего - нет. Как относилась к быту, к тяжелому труду, каким внутренне робким человеком была (например, она так и не смогла пересилить себя и пойти познакомиться с Александром Блоком, который всегда был для нее божеством - "Гордость и робость - родные сестры", напишет она впоследствии в одном из своих стихотворений; потом, уже находясь в эмиграции, аналогично не смогла познакомиться с Горьким...), каким внутренне сомневающимся (решилась на отъезд из страны, но потом, уже в дневниках, признавалась, что достаточно было одного слова "Марина, останьтесь!" от Владимира Маяковского, с которым случайно встретилась накануне эмиграции - и она бы осталась в России - "Россия моя, Россия, Зачем так ярко горишь.."), как тяжело она переживала вынужденный разрыв с родиной и соответственно, со своим читателем, ведь здесь, в эмиграции, как поэт она была мало востребована, о переездах и устройстве в эмиграции. Также довольно любопытными мне показались семейные факты, маленькие мелочи, чуть заметные черточки, которые есть у каждой семьи, были они и у семейства Цветаевых-Эфрон: так, например, Сергей Эфрон ласково называл свою жену рысью, а она его львом, а сама Ариадна всегда звала родителей просто по имени "Марина", "Сергей" (но на Вы: "Вы, Марина") и много подобных "чудинок".

Книга вроде бы о тяжелых годах, но оставляет после себя удивительно светлое впечатление (и, кстати, это ведь действительно чудо: найти мужа после гражданской войны, в эмиграции, живым и здоровым, не сгинувшим без вести пропавшим, не убитым на поле боя...), книга о любви, стойкости, вдохновении, искусстве.

В белую книгу твоих тишизн,
В дикую глину твоих "да" --
Тихо склоняю облом лба:
Ибо ладонь - жизнь.

5 баллов из пяти.

В фильме Балабанова — Брат, есть цветаевской силы, эпизод — совершенно небесный, недооценённый.
Брат просит Данилу Багрова помочь ему: нужно вместе с двумя бандитами разобраться с одним человеком.
Они в чужой квартире. Несчастный связан, но ждут ещё одного: время пошло на минуты. Жизнь — на минуты.
Звонок в дверь, словно яркая и острая игла, пронзающая тело мотылька, залетевшего сюда: качнулся свет в окне, как фонарь на безлюдной улочке на окраине ада.
Человек просто ошибся дверью. Теперь и он связан и ему грозит смерть.
После вчерашнего, голова Данилы, раскалывается. Он сам похож на печального мотылька, бог знает как сюда залетевшего.
Снова яркая игла звонка, почти в сердце, пронзает cor-идор квартиры.
Данила открывает дверь, держа за дверью — пистолет.
На площадке стоит.. его любимый музыкант и поэт: он тоже ошибся дверью.
Словно вся грусть его песен, всю жизнь вела его к этой двери.. где страдают люди и нуждаются в прекрасном, как в воздухе.
Теперь он на грани жизни и смерти… но вот, поэта окликают откуда-то сверху, из-за голубых плечей лестницы.
Через минуту, Данила поднимается по лестнице: так лёгкая и прекрасная душа отлетает от тела и морока жизни.
Как и полагается, дверь наверху, в рай, только прикрыта, прищурена.
Но почему-то никто туда не приходит..
Данила пришёл. А в раю над комнатой, где умирают люди - поэзия и музыка.
Уютный круг друзей..
Данила с грустной улыбкой спрашивает у одного ангела: можно я здесь чуточку побуду? Очень хорошо тут у вас..

Нечто подобное ощутил я, открыв словно дверь, книгу писем дочери Цветаевой к Анне Саакянц: молодой девушке, занимающейся творчеством Марины, спасая её от забвения.
Эта бежевая книга писем с цветами сирени на обложке и мотыльком — словно комната-рай надо мной.
Я не Данила Багров, но в моей грустной комнате жизни, тоже творится что-то безумное: перепутав когда-то дверь, теперь душа на полу и связана. Тёмные тени ходят над ней…
Игла звонка пронзает сердце: я не хочу никого убивать. Подхожу..
В руке моей — пистолет, правда, условный, с той грустной поправкой, что я на днях хотел убить человека... себя. А тут такая книга.
У Цветаевой в дневниках есть удивительная запись.
Марина накупила чудесных книг, разложила их на столике, как пасьянс в раю, и, прижав руки к груди, с улыбкой промолвила: ну как я могу умереть, когда такая красота передо мной! Сколько ещё мне нужно прочитать!
Марина словно бы приподняла и рассматривала на свет возле окна, чудесное, райское платье.
Она тогда не хотела умирать. Я — хотел.
Перед Мариной было книг 15. Чудесный вес жизни.. вес маленького и нежного человечка, быть может, ребёнка.
Передо мной — всего одна книга: дочки Цветаевой.
Мне кажется… столько весит моя грустная жизнь.

И всё же, как сладостно было подняться по бежево зарябившему пространству — лестнице страниц, в комнату-рай, в которой нет сводящего меня с ума быта и жизни, а есть мои милые друзья, обсуждающие с улыбками поэзию Марины Цветаевой.
Кажется, Марина тоже сидит в уголке комнаты на диване и слушает, прикрыв глаза и улыбаясь: натянула к плечам уютную тишину, словно плед..
Когда Але было 3 года, Марина написала для неё чудесный стих: Маленький домашний дух.

И вот, теперь она сама стала духом, живущем у дочки.
Это не патетика и мистика: пока мы помним умерших — они живы.
Пока поэт и читатель смотрят на звезду в окошке страницы, умершую 200 лет назад — она жива и продолжает светить, и на страницу стиха со звездой может даже сесть мотылёк: свет этой звезды продолжается в наших чувствах.

В одном из писем Ариадна пишет, как до такой степени тоскует рядом с живыми людьми и суетой жизни, что уходит в лес и там плачет и разговаривает с Мариной, Пастернаком… с теми, кого уже нет.
А потом приходит домой и долго молчит… с живыми, словно их нет.
Знакомое чувство, кто хоть раз терял близких: вернуться домой, сесть в кресло, закрыть глаза и помолчать, дабы не расплескать всю эту тишину разговора с любимыми.
Закрываю глаза и я. Книга Али у меня на коленях: нежный вес кошки, которая жила с ней.
Я мысленно разговариваю с Алей и Мариной. Улыбаюсь… вспоминая дневниковые записи Марины: Аля только родилась, и Марина смотрит на неё, лежащую на странице стола, как на чудо и стих.
С какой любовью Марина описывает младенца!
Её рука не столько скользит по листку дневника, сколько гладит тёплую красоту ребёнка: смешно оттопыренные ушки, длинная шея, длинные пальчики на руках, узкие ступни… красавица!
А глазки! Огромные! Синие, неземные!
Одна её подруга скажет: Что за глаза! Девочка просто приделана к ним!
Марина снова любовно гладит дочку: чудесные глазки, светлые бровки, губы… но не мои.
Нос, и, — увы, — форма рук, мои.
Так кошка облизывает полуслепого котёнка, ласкающегося к тёплой и заботливой темноте, как Марина описывает дочку.
В 65 г., Аля чудесно и грустно закончит письмо:

чудесный котишка, с пузиком и красивой рожицей. Я его облизываю не меньше матери. А дальше?

Боже! от этого — «а дальше», хочется плакать.
Марина, милая Марина, знала ли ты, гладя маленькие ручки и ножки Али, пророча ей чудесную жизнь: «ты будешь невинной, тонкой, прелестной и всем чужой… ты будешь царицей бала.. пленительной госпожой»

Но будешь ли ты — кто знает?- 
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать?

Будет, Марина, будет Аля сжимать виски в одинокой своей комнатке.
По её стройным и обнажённым ножкам, прямо по ступням, нквдисты будут жестоко бить палками, выбивая показания на отца.
После этого у её судьбы будет походка Русалочки: любимого расстреляют, здоровье изнасилуют в лагерях. Детей не будет. Душа опустошена и всем чужая, словно бы судьба и небо расслышали лишь краешек вашего стиха Але: всем чужой..

Ариадна стала похожа на изнасилованную музу из стиха Марины «Муза».
После долгих лет лагерей, она вернулась на родину матери — в Тарусу (любопытная мистика цифр: Марины находилась в эмиграции 16 лет, и 16 лет Аля была в лагерях).
Вернулась в тихий бред и вскрик русалочки во сне: дом, где жили Цветаевы, разрушили, и на его месте устроили танцплащадку: интересно, знали ли люди, где они танцуют?
Так и кажется, что одна девушка в синем платьице, безнадёжно влюблённая, танцевала там в кругу счастливых женщин и парней, но в какой-то миг, её танец стал странным, с надрывом.
Слёзы заблестели у неё на лице..
Некоторые замечают это. То тут, то там, замерли танцующие парочки.. платья пёстрые — кувшинки на тёмной воде.
Вдруг, девушка вскрикивает, падает на колени и закрывает руками лицо, повторяя слышанную где-то строчку Цветаевой: Мой милый, что тебе я сделала!

Сводная сестра Марины — Валерия, выделила на своём участке маленькое место для домика, Ариадне, где она и поселилась со своей лагерной подругой — Адой.
К слову, это почти тот самый домик из стиха Марины, по которому она так мечтала: Пошли мне сад, на старость лет.. за этот ад, за этот бред"
Много пронзительных строк в письмах уделено этой замечательной женщине.

Как сама Аля, словно нежный ангел, закутанный в рубище судьбы и крыльев, дабы не выдать себя, была послана Марине, чтобы она не задохнулась от быта, так Ада была послана в ад быта Ариадны, помогая ей и скрашивая её одиночество.
Словно изморозь морока чешской и французской жизни Марины и Али, вновь проступала на стенах быта спустя года, и как тогда, уставшая Аля, укрывалась в своей постели с томиком романа, но уже седеющая, с подорванным здоровьем.
Из окон дует. Сквознячки времени..
Единая, голубая ниточка сквознячка в 1923 г. в прохладной и сумеречной комнате рядом с Мариной, и в 1963: потяни за эту ниточку тут — окно в 1923 г.ю, откроется.
Седеющая, бесконечно уставшая Аля, садится на свою койку, и, с грустной улыбкой, поджимает ноги под попу для тепла и вдохновения, и переводит несчастного Тирсу де Молину, переводит словно слепого, через дорогу, на которой нет Марины и даже людей в целом городе: для кого переводит? Зачем это нужно?
Эта бессмысленная, танталова работа отнимает у неё все силы, уводит от матери в пустоту жизни.

Похоже на чистилище поэтов: переводить чужие стихи, предавая и изменяя своей музе, накрыв её словно мотылька, бокалом, выдохнув под него сигаретный дымок.
Кто-то может сказать, что переводы не страшны и что в то мёртвое для поэзии время, многие поэты ушли в переводы, как в подполье, чтобы выжить.
Но люди все разные. Вы можете себе представить Толстого, стоящего за рабочим станком с утра до вечера?
Толстой однажды посетил такой завод, взглянул, как люди, словно проклятые лунатики, с зацикленной мимикой обречённых в аду, смутно пытающихся что-то припомнить, выполняют одну и ту же бессмысленную работу, какие-то железки… жутко и не менее бессмысленно множащиеся, как пауки из сна Свидригайлова в баньке на том свете.
Толстой тогда в ужасе ушёл, выбежал из завода, сказав, что сошёл бы с ума, если бы это делал.

Пронзает до слёз, как Аля, словно бы шла по стопам ада своей матери: фотографический негатив мифа о Персефоне и Деметре.
После возвращения в Россию, Марина занималась переводами.
Пастернак ей выговаривал: ты слишком медленно переводишь, Марина!
А Марина чуть не плакала. Она не может иначе, она не машина. Для неё поэзия и строка — как любовь и душа: нельзя спешить… иначе это уже не любовь, а изнасилование музы.
У Марины, механизм работы над строкой и любовью, был одинаков: могла днями и неделями вынашивать строку, образ, как ребёнка, годами рождать то самое чувство..
А тут.. требуют, стоят за плечами, как стражники в аду.
Это… похоже на мучительный выкидыш души.
И если одни не замечают этого ужаса и их душа в поисках строки и чувства проходит лишь 100 условных миль, то для таких как Марина, Аля, — душа на кончике пера проходит за день… тысячи миль, до луны проходит и обратно.
Больше чем сизифов труд: отправиться босиком до луны за ничтожной, ненужной былинкой, оглядываясь с грустью, как другие срывают эту былинку возле дома.

Во время беременности, Марину посещали тёмные мысли: рожать или нет, но она сказала себе: ребёнок во мне, как строка. Я не могу от него отречься, это.. больше чем убийство.
Теперь представьте, что каждодневно чувствовала Аля, с подорванным напрочь, здоровьем, раздавленной душой, принужденная с утра до вечера, как в аду, рожать… мёртвые слова от насильника, а у неё самой между тем, нет детей и не будет, а ей нужно заниматься Мариной, вынашивая память о ней, как ребёнка, на которого нет времени: в России о ней почти забыли, сослав в какие-то Соловки забвения, ада.
Зная всё это, тяжело читать чудесные переводы Ариадны: Бодлер, Рембо, Верлен… на всех этих строчках — плачь по Марине и разлука с ней.

Ах, если бы не милая Ада Федерольф в этом аду!
Она взяла на себя весь быт… может, она тоже, ангел?
Интересно, у ангелов бывают, ангелы?
Оба ангела прошли лагеря..
Ариадна однажды сказала:

если бы я была с мамой, она бы не умерла.
Как всю нашу жизнь, я бы несла часть её креста, и он не раздавил бы её.

В русской литературе есть странные, ангелоподобные образы слуг, помогающих своим хозяевам, когда они смертельно больны: смерть Ивана Ильича, например.
Кажется, что Ада была именно такой… нет, не слугой — сестрой, при Але.
Я плохо разбираюсь в мистике и реинкарнации, но мне хочется верить, что часть души Марины, словно бездомный ангел, нашла свой приют в сердце этой милой женщины.
И теперь душа Марины, расплачиваясь за свою любовь и грехи, не в аду, но — в Аде, своей недоговорённой любовью участвовала в заботе над своей повзрослевшей дочерью.
Похоже на зачарованный островок сна: две женщины, два ангела, с обожжёнными крыльями, живут в маленьком домике с кошкой и призраком Марины..

Не знаю, как это объяснить.. кто любит, тот поймёт.
Читая эти письма, словно бы чуточку смотришь глазами Марины за Алей: переживая её горестям и радуясь её редким улыбкам.
Отрадно за такие книги: их не возьмёт случайный читатель, не поставит плохую оценку (всё равно что сидит девушка на лавочке с другом и плачет, а мимо проходит человек, останавливается и говорит вслух: моя оценка вам — 3).
Не возможно без слёз читать, как Ада, со своим сложным характером, кротко следит за Алей, с не менее тяжёлым характером.
 Аля заболела: холецистит, камни, астма и бог знает что ещё. Милая Ада, в прямом смысле, до туалета украдкой следит за ней.
Бытие оставляет — Але, а быт, словно зверь, набрасывается на неё, и вот уже у неё отнимается рука.. отказывает палец.
Словно в комнате сна, гаснут крылья, как лампочки, и становится темнее.
Ариадна и Ада похоронены рядом и эпитафией на их могилах мог быть стих Перси Шелли

Два друга здесь лежат, чьи жизни слиты были,
Да не разделится их память никогда,
Пусть будет дружен сон — земной их смертной пыли.
При жизни — их сердца сливалися всегда.

В эту комнату сна, однажды ворвался лучик света: Анна Саакянц.
Уже через несколько писем, Ариадна начинала свои письма так: милая Анечка! Милый рыжик!

И чудесный юмор, чисто цветаевский: Аля пишет ей, что ходила в лес за...- pardon -, рыжиками.
Это была чудесная молодая девушка, по папе - армянка, по маме — русская: Але, как и Марине, импонировала эта нежная рифма смешения кровей.
Вместе, они задумали трудное: воскресить творчество Марины.
Они обе следовали двум излюбленным мыслям Марины: любовь есть действие. Дружба — есть действие.
В одном из писем Аля писала:

мама бы очень любила вас, больше того, именно в вас она нуждалась.
Откуда я знаю? Да дело в том, что (без всякой мистики, я к этому не склонна) она мне многое в жизни говорит, может быть, больше, чем при жизни.
Горько, что вы с ней не встретились; хорошо, что встретились со мной. 
Я многое вам расскажу и доверю.

У Андрея Платонова есть мрачнейший и пронзительный эпизод в одной повести: у маленькой девочки, в сумрачном и холодном сарае, умерла мама, и девочка не отходила от неё днями, ночами.
Она спала рядом с ней. Когда было очень страшно в темноте от завывания ветра и всполохов осенней листвы, она прижималась ещё сильнее, обнимала мёртвое тело и шептала: мамочка!
Днём она забиралась на грудь мамы и играла с её синей, как небо, пуговичкой.
Именно этот образ описывает отношение Али и Марины в Тарусе.
С одним отличием: у девочки… появилась подруга в её горе.
Словно в мрачной сказке, две девочки познакомились вечером, среди цветов, и одна из девочек, в грязном платьице, пригласила другую, к себе в гости, к маме..
Шок девочки: простёртое тело женщины посреди комнаты мира, ибо стены нет: соседи — звёзды, грустный шум листвы..
Девочка понимает, что происходит, и, дабы своим ужасом не пробудить в дочке женщины осознание кошмара, в котором она живёт, с тихой улыбкой подходит к телу женщины, наклоняется и гладит голубую, как небо, пуговичку на груди.

Такие письма, как Ариадны к Анне, похожи чем-то на стихи Марины: их не поймёт, не оценит «прохожий».
В них нужно упасть душой, отдаться им, чтобы весь трагизм судьбы Марины и Али, прошли тёмным холодком вдоль позвоночника.
Боже мой, каких нечеловеческих сил Але и Анне стоило собрать стихи Марины, развеянных по разным концам света, вплоть до далёкой Бразилии!
У Марины есть чудесный стих: Так плыли голова и лира…
Стих об Орфее, чьё тело, нимфы растерзали на сотни частей, и вот, по реке плывёт то, что от него осталось: лира время от времени касается уст.. уже толком не ясно, кто истекает кровью: голова? Лира?

Где осиянные останки?
Волна соленая — ответь!
Простоволосой лесбиянки
Быть может вытянула сеть? —

Стихи Марины — словно растерзанное тело Орфея: нет, уже не он сошёл в ад к любимой..
Это похоже на экзистенциальный апокриф мифа: дочь Эвридики, родившаяся в аду (быть может на её крик оглянулся Орфей? Или же.. само её рождение и было — оглядом Орфея?), вышла за своим отцом (в случае с Алей — буквально, вслед за отцом, вернулась в Россию).
Но отец умер, расстрелян, растерзан.
И вот, одинокая, истерзанная жизнью, дочь, с лирой, возвращается.. обратно, к матери: новый огляд Орфея, всей кровью своей и душой.

Декорации меняются. Плачь дочери по матери, плавно переходит в Плачь Ярославны.
Ещё маленькой, Аля сделала в Чехии поразительное открытие, читая под деревом, Слово о полку Игореве.
«Растекаться мыслью по древу..»
Аля тогда подумала, что мысль — это белка (на чешском - мысливец, это охотник на белок).
И всё встало на места: белкой по древу, орлом в небесах..
И на небе и на земле, Аля искала душу Марины — её стихи.
Между искусством и жизнью, стёрлись границы: главный редактор первого сборника Марины — Орлов.
С ним боролись Аля и Анна, боролись за каждую строчку.
Есть в этом что-то апокалиптическое: страна уже почти забыла Марину. Мир почти забыл. И этот сборник — как воскрешение человека.
Важен каждый стих. Иная рифма — как морщинка, а строка — как складочка платья в молодости.
Какими мы предстанем перед богом? Думали вы?
У каждого из нас, есть моменты и чувства, прекрасные и грешные, как стихи Марины.
Где та грань, которая отразила бы нас, именно нас, а не что-то случайное в нас?

До мурашек пронзает момент в письме, где Аля хочет ехать с сестрой Марины, Анастасией, на поиски… её могилы в Елабуге.
Ариадна с грустью размышляет, что вот, они откроют гроб. И что? Как они, две несчастные женщины, одна — седеющая, другая — седая, поймут, что этот скелет — Марина? Что это вообще — женский скелет?
Андрогинная душа Марины, быть может, была бы чуточку пленена этой растерянностью.
Но боже мой! Какой это трагичнейший кадр в русской литературе!
Словно бы самым мрачным, чудовищным образом сбылся стих Марины — Голос из под земли: Прохожий, остановись!
Словно Марина, что-то предчувствуя, обращалась не к кому-то, а напрямую, к своей дочери!
Любопытно, но в письмах уже Анастасии Цветаевой, есть упоминание о том, что рядом с предполагаемой могилкой Марины, росла не «земляника» из стиха, а рябина, уже из другого стиха Марины.

Невоплотившийся кадр жизни: две женщины, в ком течёт одна кровь, стоят, взявшись за руки, у раскрытой могилы.
Накрапывает мелкий дождь, словно небо зарастает голубой травой грусти. Весь мир, зарастает травой..
Две седые женщины, похожие на крылья, замершие над бездной могилы и таким беззащитным, ранимым даже, скелетом женщины, лежащего под дождём.
Нарыдался я с этой книгой..
Аля, Алечка.. такая чудесная девочка была, вундеркинд, носившая письма от робеющей Марины — к Блоку.
В молодости была одной из самых красивых и жизнерадостных девушек в литературной жизни России, и.. удар, как кнутом, по крыльям ангела.

Внешность испорчена: болезни, поникшие глаза, зубы выпадают.. душа раздавлена.
Живёт — онегинской строкой:

что день грядущий мне готовит?

Ещё болезнь? Новый стих Марины? Грибочек под кустом? Всё хорошо, всё приемлю..
Какое-то бунинское, добуддическое восприятие мира.

Радовался с Алей, как ребёнок, когда в своём почти кафкианском аду, с книгой Кафки на коленях — нет начала романа, и конца, зато есть начало другого, влезшего, как призрак… похоже на жизнь Али, — и слушая по радио какой-то социалистический, радостный бред, она пишет Ане, что получила посылкой апельсины, конфеты и сигареты, треску для кошки… томик Бунина. Посылка а Аид..
И словно голос самой Марины, сквозь косой, как дождь, голубой почерк:

В Москву я не поеду. Заботится о хлебе насущном не буду. Бог подаст. А не подаст.. значит его и вправду, нет.

И всё же, сквозь грусть писем, так часто пробивается, такая родная и до боли знакомая, жизнерадостность и улыбка Марины.
В 1961 году, 12 апреля, у любимой кошки — Шуши, родился прелестный тёмный котёнок.
Аля пишет: стартовал вместе с Гагариным!
Она назвала его — Космос.

Тема чудесной кошки Шуши, сквозная в письмах.
Аля в одном из писем обмолвилась, что с удовольствием перечитывает Мастера и Маргариту: я так не ждал на страницах романа появления кота Бегемота, как ждал эту милую кошку Шушу на страницах писем!

Тотчас по приезде, Шуша вышла на панель, и только мы её и видели. Одичала совершенно.

И милейший тургеневский надлом через страницу:

Шуша разочаровалась в мужчинах, несёт свой крест с большей грацией, нежели м-ме Богатырёва младшая.

Юмор у Али чудесный, но грустно от всего этого: Марина называла себя ведьмой. Дочка, изувеченная жизнью, читает в одиночестве Мастера и Маргариту: её любовник, Мастер, расстрелян. Её саму, злые языки называют ведьмой..
Письма последних лет, пронзают бунинским ощущением щемящей красоты, от ускользания жизни и одновременно, тихой радости, как бы привставшей на цыпочки.. по-русалочьи... вот-вот она станет пеной морскою, попыткой воздуха: вот вот мать обнимает свою настрадавшуюся дочь.

В дневниках Марины есть любопытное воспоминание, с чудной материнской гордостью: Однажды, в Париже, на вечеринке, уже старый Бунин, но с прежней искоркой в глазах и в сердце, подошёл к очаровательной молодой девушке.
Флиртовал. Получил нежный отказ. Минуту спустя, подошла Цветаева, улыбаясь: Бунин флиртовал с Ариадной, не зная, кто она.
Прошли года. Ариадна в возрасте Бунина, с его томиком на коленях: она влюблена в него.
И с бунинской силой звучат последние страницы её жизни, даже в ощущении природы:

По утрам у нас — тяжёлый, влажный туман, осенние паутины цепляются за лицо.
Ливни сменяются мелкими дождями, последние — истерическими просветами ненадёжной синевы.

Внимательный читатель… нет, к чёрту всю эту литературщину: чуткий человек, человек, наблюдающий за последними годами Али, глазами Марины, заметит, как эта.. трагическая синева с цветаевским надломом, появится вновь через несколько лет, незадолго до смерти:

Всё в больнице было очень странно, такое изобилие смертей, бок-о-бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания.
Все эти сутки просидела на койке — ложиться не могла из-за удушья и поэтому почти не спала; есть не могла, глушимая медикаментами.
Но всё ещё что-то виделось, думалось и почти бредилось.
Устала от истеричночти собственного дыхания и от болевых вспышек.

Поразительная строчка, весящая, как вся жизнь Али после гибели Марины: что то виделось и думалось и почти бредилось..
Не каждый роман или стих Марины, буквально выбивает слёзы, но последние письма Али… когда она, 31 августа, в день гибели Марины, в одиночестве ждала приезда Ани.. выходя из дома под шумящую синевой и солнцем — листву, словно бы становясь ближе к Ане и её приезду.
Но Аня не приехала.
И уже в последний год жизни, вся перемолотая жизнью, болезнями, Аля робко просит, как мать молила бы дочку, приехать.. стесняясь своих болезней, как мать-старушка, стыдится своей нищеты и своего грязного платья:
Если вам не противно… приезжайте, покупаемся, погуляем, грибков покушаем..
Несколько раз за переписку, Аля словно проговаривается, называя Аню — «моё полурыжее дитё» и радуясь «материнской радостью» новому письму «Анечки».

Закрываю глаза. Рука закрывает книгу. Улыбка на лице прикрывает мою грусть: солнечные зайчики писем: милая Анечка! Милый рыжик! Рыжеповастенький мой!
Слеза на щеке. Мысленно спускаюсь по лестнице страниц.. возвращаюсь в свою грустную комнату, где у стены лежит, связанная душа, в синеватых цветах обоев.

​
Крыло в вечерней лазури разжалось над моим правым плечом, высыпав звёздную прохладу мурашек — фантомные боли и счастье крыльев. 
Что это было?
Разве в книжном сейчас продают крылья и счастье?
Любимейшие описания детства у Пруста, Набокова, Бунина, голубым и ласковым отливом воспоминаний на миг уходят от меня: я стою в ином прибое, вечера и крыльев воспоминаний музы — дочери Марины Цветаевой.
Сердцебиение крыльев в сумерках детства и комнат.
Душа, спелёнутая тугими пелёнками стен, намокших лазурными звуками моря и пенной рябью открытых дверей.
 
Боже! Сколько раз мне снилось, как я оказываюсь в доме Марины, в начале 20 века, медленно идя по посмертному туннелю сумерек коридора: свет из под двери, прихлынул голубым прибоем утра.
Сердце замирает: там живёт ангел, что цветёт одним лишь именем своим: Цветаева.
Дверь открывается. Моя душа прячется за шторку у столика, роняя с него колечко.
Это мой сон. И каково же было моё изумление, когда спустя некоторое время я прочитал в дневнике у Марины: Але 7 лет. Подарила мне на д.р. две тёмных церковных свечи (подобрала в Николо-псковской церкви), кусочек чёток — красные с чёрным (подобрала в костёле), Серёжину цепочку и кольцо моё, которые кто-то обронил со столика.
Сама по себе перекличка сна и дневниковой записи — удивительна, но меня ещё пронзил характер подарков: словно бы… для души, которой предстоит крестный путь муки и ада.
 Символично, что дочка всё это подобрала, словно в сказке: так и воспоминания свои, перед смертью уже, она подбирала… но уже не для д.р. Марины.
У неё не было детей, и эти воспоминания о себе и Марине, чём-то светлом, чего лишь краешком сердца соприкоснулись они, были её ребёнком, у которого как бы душа… Цветаевой: изумительная по пронзительности литературная реинкарнация и материнская нежность дочери, по отношению к матери.
Так женщины в мифах зачинали не от земных мужей, а от голубой красоты шума волн и пены цветов.
 
Век бы так жил нежным призраком в доме Марины: если после смерти душа, не верящая в рай, страдает лунатизмом бессмертия, я обязательно вернусь в дом Марины, когда она жила в нём.
Ну а пока, Аля, «маленькая тень» из грустного стиха Марины, идёт по вечеру её комнат, как бы снимая всё на подрагивающую камеру воспоминаний: она идёт тропинкой моего сна: заглядывает в те самые комнаты детства, в которые заглядывал и я.
Иду с книжного, держа книгу у груди, словно свои сны несу: подаренный ангелом букет асфоделиевых цветов.
Прохожие на улице, мужчины и женщины, странно смотрят мне на грудь, видят мои сны.
 
Есть книги, с которыми если спрыгнуть с моста, можно пойти сразу на дно: такая в них тяжесть мира.
А с книгой Ариадны, если прыгнуть с моста, можно.. незаметно упасть в небо: столько в ней нежности и души: эта книга — биография души.
Для биографии души не нужно линейное и скучное описание взросления, жизни, умирания: душа бессмертна и безбрежна, как и любовь.
Порой чтобы влюбиться, достаточно 2-3 штриха: синяя улыбка глаз, нежное слово на губах и что-то вне тела, возле тела — движение ветки сирени на ветру.
 
Все эти дни хожу с блаженной улыбкой на лице и блеском в глазах: друзья думают, что я влюбился.
А я и правда влюбился — в книгу.
Вечером ложусь в постель и беру книгу с собой. Глажу её, говорю нежные слова.
Жена лежит рядом и ревнует…
В юности я прочитал странную книгу, запомнившуюся на всю жизнь: наступил конец света, солнце должно было вот-вот взорваться и люди переселялись на звёзды.
В это время на Марсе велись археологические раскопки: там обнаружили следы древней и таинственной жизни.
Человечество могло узнать ответы на все вопросы, о своём происхождении даже, но нужно бежать, лететь к звёздам, быть может, безжизненным и холодным.
Читая книгу о Цветаевой, кажется, что вот-вот откроешь какую-то главную тайну жизни.
Жизнь таких удивительных людей как Цветаева, Шелли, Достоевский, Платонов — не менее таинственны чем их творчество, более того, их души похожи на звёзды, на которых зародилась таинственная жизнь — красота, ещё бестелесная, словно загадочные и прозрачно-сияющие существа в видениях Циолковского, живущие на поверхности звёзд.
Освещение жизни таких людей, того, чем и как они жили, сродни полёту на самые далёкие звёзды: разве простое мерцание цветка в голубых глубинах океана на другой планете, не будет чудом и тайной для нас?
 
К каждой книге нужен свой ключ. Как и к душе любой.
Люди смотрят на ветку сирени, кто улыбается, кто проходит мимо, а ребёнок, влюблённый или поэт — видит в ней душу, и хочет дотронуться до неё — сердцем, стихом.
Можно быть умным и скучным профессором, читать умные книги, спускаясь в закрытые от многих тайные этажи смыслов, но не увидеть там никого, ни души, а простая девушка или парень, в чьём сердце любовь, откроет эту книгу и войдёт в неё как в Нарнию взрослых.
К таким книгам, как эта, о душе Марины — звезды, написанной её дочерью: ах, лермонтовское: звезда с звездою говорит!, — нужны несколько ключей, в том числе и профессора, потому давайте нежно ограбим его в ночном переулке: он всё равно не знает как ими пользоваться и подарим ему веточку сирени (да, бывают такие странные воры).
 
Первый ключ, это упоминание Алей в предисловии, Эккермана, написавшего книгу «Разговоры с Гёте».
Известно, как Цветаева любила эту книгу и Гёте, но мало кто знает, что в своих дневниках она сама себя называла — Эккерманом, записывающего жизнь Райнера Рильке, Волконского.
(Две любви Марины: первый, поэт, в чьём имени - река Рейн, нежнейшая душа, живущая в земном и небесном мире. Второй, в чьём имени, волк, т.е. всё та же природа, театрал и гомосексуалист, стремящийся преодолеть земную природу).
Сокровенное желание Марины — блаженно прикрыть ушное веко и обратиться в слух — не быть, слушать безмолвие вещей — душу.
Ариадна словно бы следует стиху Марины: Прокрасться. Она крадётся всей судьбой, «вычеркнутая из зеркал», без любимого человека, без детей и в общем то, жизни, но в конце жизни, переступая страну воспоминаний… говорит что то самое главное, о себе и матери, и замершие в молитве скалы — рушатся, волны моря приходят в движение и лес шумит: мир оживает для них одних, для дочери и матери, словно бы им в конце мира дан был шанс и они теперь одни на всей Земле идут тихо по берегу моря и беседуют о вечном.
 
В конце жизни Марины записала в дневнике поразительные строчки: одинаковая грусть в книгах Эккермана и Ласказы (записывающего за Наполеоном на острове св. Елены), словно Гёте был сослан в Веймар.
Разумеется, Марина здесь писала и о своей грусти: куда была она сослана? Её душа бесприютная? На нашу Землю?
Откуда? Тайна…
Так раненые, перелётные птицы, опускаются на островок, полыхающий осенью.
Существуют ли перелётные ангелы? Да — Марина.
Белые стены листка дневника, и в нём — обнажённый крик души, женщины:
Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а вы все — в броне.
У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья — у меня, на глубину, ни-че-го.
 
Ариадна словно бы была призвана, приставлена ангелом-хранителем к душе, судьбе Марины, на этой ссыльной Земле: ей одной была доверена тайна её души и жизни.
В дневнике Марины есть прелестная строчка: Александровский сад осенью, немножко напоминает мне первую минуту души после смерти: неприютно и нежно.
Похоже на… жизнь Али, на её первые, сумеречные впечатления детства и мамы.
В отношениях Марины и Али есть какое-то странное существование посмертия на асфоделевых цветах: существование в сумеречно-нежном пейзаже фамилии Марины.
Для понимания воспоминаний Али, нужно учитывать их контекст, от самых ранних, когда Аля сказала: Марина, спасибо за мир!
Аля в детстве и правда была другом Марины, крылом её души, так часто укрывающим её от звёздной метели.

 
У Марины есть пророческий стих, посвящённый Але.
 

Не знаю, где ты и где я.
Те ж песни и те же заботы.
Такие с тобою друзья!
Такие с тобою сироты!

И так хорошо нам вдвоём:
Бездомным, бессонным и сирым..
Две птицы: чуть встали — поём.
Две странницы: кормимся миром.

Боже, какая бесприютность крыльев! Крылья-странники в пустыне звёздной неба…
Важно понимать, что у Марины, понимание жизни, любви, бессмертия — отличалось от «общего», и было как бы синестетически смещено в сторону, под наклоном, как голубой почерк детства.
Она искренне считала то, что любит, что вошло в неё, сквозь неё — в мир, будь то листва деревьев, звёзды, ребёнок, любовник, друг — неотъемлемой частью души.
Так ангел расправляет белоснежной вьюгой свои 8 крыл, затмевая звёзды.
 

Упадешь — перстом не двину.
Я люблю тебя как сына.

Всей мечтой своей довлея,
Не щадя и не жалея.

Я учу: губам полезно
Раскаленное железо,

Бархатных ковров полезней —
Гвозди — молодым ступням.

А еще в ночи беззвездной
Под ногой — полезны — бездны!

И дальше, страшное, что-то из древнегреческих мифов (Персефона?):

Первенец мой крутолобый!
Вместо всей моей учебы —
Материнская утроба
Лучше — для тебя была б.

Удивительный по трагизму материнский крик: осознание, что дочка, словно слово и стих, покинула её душу и теперь её может ранить кто угодно и она не сможет её защитить: дочь — равна творчеству, на которое в этом безумном мире идёт вечная травля.
Потому и желание сделать, пробудить ангела в латах — в дочке, своей душе: стать одним ангелом: два крыла, как два плеча, прижатых друг к другу в одиночестве мира — а вокруг них — битва. 
И чем это кончилось? Восстанием ангелов.
Аля называла Марину божеством, и.. восстала, а потом — пала в ад лагерей.

Стихи про гвозди и ноги оказались пророческими.
После того как Алю арестовали, держали ночью, обнажённой, в холодном карцере под пытками, били по «молодым ступням» дубинкой до крови, ей именно эта закалка матери помогла выстоять и не сойти с ума.
Если Земля — ад какой-то другой планеты, то у этого ада есть свой спутник, медленно вращающийся вокруг него: лагерь, а попросту — жизнь.
Начало воспоминаний носит символичное название: попытка воспоминаний о Маме.
Что отсылает нас к известной поэме Цветаевой «Попытка комнаты».
В данной поэме зашифрован сон-томление встречи с Пастернаком в «гостинице душ».
Здесь же, попытка дочери встретиться с матерью, вернуться к ней душой: попытка души и жизни совместной.
Попытка.. перед смертью, как бы вернуться в материнскую утробу, обняв её снаружи и изнутри: попытка стать частью её творчества: из тёмного прибоя строк Аля и вышла когда-то, словно Афродита: Останься пеной, Афродита!
 
Первая же страница воспоминаний — до слёз.
Но большинство читателей пройдёт мимо этого тайного надрыва строк.
Маринисты… так на небесах называют ангелов, пишущих своим пером пейзажи жизни Марины Цветаевой.
Аля вроде бы просто описывает внешность мамы, нежно соскальзывающей во что-то врубелевско-пушкинское: маленькие ушки, почти без мочек, похожие на фавна, светло-зелёные глаза, почти русалочьи..
А вот дальше… ах, мамины руки!
Самое таинственное и нежное вещество в мире: ребёнок чувствует их тепло, когда он ещё в животике а потом, узнаёт их тепло, когда мама прижимает ребёнка к себе после родов: это оборотная, лунная сторона тепла материнского.
 
Первое воспоминание Али — мамины руки из тумана, почти Стиксового, камышового, в блеске перстней и браслетов: птицы, паруса, цветы..
Ариадна, словно в стихе Тютчева Она сидела на полу, и груду писем разбирала, как бы опустилась на колени сердца и увлеклась описанием милых маминых рук.
Она буквально гладит их словами своими, каждую морщинку на них целует.
Это невозможно читать без слёз.
Из дневников Марины: 1935 год.
Аля и Марина живут во Франции. Ссоры нарастают. Аля бунтует: её жизнь превращается в жизнь Золушки: нет личной жизни. Ничего нет.
Утром Аля бросает в лицо матери слова, отказываясь идти в аптеку для Мура: о Марине на улице мерзкие слухи, все уже знают, кто она.. что она.
Не мать, тело осталось у окна: душа подошла не к дочери — к душе её: вся слух и сердце.
Спрашивает, ещё не веря в измену, предательство: что говорят?
И резкий, блёсткий, словно нож в сердце, ответ: лгунья, лгунья!
Тело женщины у окна пошатнулось, подошло к дочери, оступаясь.
В тишине — звук пощёчины.
На этом Марина и Ариадна расстались. Марина запишет потом, что надев очки, обнаружила, что всё это время Аля её обманывала, помогая в уборке: на потолке в углу была паутина. Углы комнат были в сору, а под кроватью - наметены пылевые прибои.
Аля уехала в СССР, словно на другую планету, где её ожидал ад.
Марина осталась в своём аду, утратив дочь. Она писала, что никто, за всё жизнь, её так не предавал, как Аля: разве что.. дети Али, будут..
Детей не было. Их убили. В женщине можно подорвать здоровье так, что она ночами будет рыдать от фантомных болей невозможного материнства: так падшие ангелы мучаются фантомными болями утраченных крыльев своих.
Странным образом, Аля переняла на свою жизнь всё то, что пережили стихи Марины, затравленные миром.
Память маминых рук… пощёчина. Вот всё что осталось у Али в аду.
Марина, словно Эвридика, в самом трагичном и ещё ненаписанном апокрифе этой легенды, отправилась в ад за дочкой своей… и нежными птицами расцвели в воздухе уже другие руки: рука в руке.. когда Алю забирали в ад тюрьмы и ссылки.
Марине всю жизнь не давал покоя вопрос: почему Орфей оглянулся в аду на Эвридику?
Любил слишком сильно? Не любил?
А оказалось всё просто, и Марина своей жизнью это доказала: само сошествие в ад — уже, есть оборот памяти, души, на того, кого она любит.
 
И вот теперь, Ариадна — сама по себе, нить памяти о матери, любви к ней, возвращается к ней всей душой, и со слезами прощения, любви, сжимает её милые руки в своих руках на страницах воспоминаний, прижимает к ним губы, глаза…
Тишина. Белая комната открытой страницы. Тени дрогнувших строк: на моих глазах слёзы.
Долгожданная встреча матери и дочери сквозь года, сквозь жизнь и смерть.
Слов не нужно…
 
В своём письме в подруге Аля говорила: если бы я была с мамой, она бы не умерла, как всю жизнь я несла бы часть её креста и он не раздавил бы её.
Итак, попытка комнаты и вечна цветаевская тема невстречи — случилась: Але уже нечего было сказать: говорила одна Марина и память о ней.
Трагическим островком воспоминаний высвечивается эпизод: Марина подарила другу во Франции свою бамбуковую ручку, которой были написаны поэмы Конца, Попытки Комнаты… и старый железный перстень одного моряка с милой надписью своей любимой: тебЪ моя синпатiя, который она ценила больше других колец: на нём был изображён почти что лермонтовский парус в море.
Во время войны, фашисты разграбили музей, в котором были эти вещи.
После освобождения, друг зашёл в музей, и… словно спустился в ад воспоминаний: разбитые витрины, осколки неба и солнца в стёклах, письма и бумаги валяются на полу, без сознания.
Ничего не уцелело. Взявшись за открытую дверь (перепуганное крыло ангела, прижавшегося к стене), он обнаружил среди мусора — Маринино кольцо и ручку.
Это было чудо. Изображение паруса почти стёрлось: словно душа Марины слилась с пейзажем своего имени.
Унесли ценности, а на самое ценное, не обратили внимания и бросили на пол.

 
Жизнь и судьба Али были разрушены, изнасилованы, разграблены как этот музей: она долго не решалась входить в этот ад, как иногда делают не только преступники, возвращающиеся на место преступления, но и.. жертвы.
Быть может, в своих снах, дочка Евы прокрадывалась ночью в запретный Эдем после изгнания, и замирала у одинокого шелеста высокого и тёмного дерева.
Она не знала, какое из деревьев — то самое, и нежно гладила то одно дерево, то другое и даже целовала кору, со слезами на глазах.
Никого в саду не было.
Звёзды, словно уставшие ангелочки на картине Рафаэля — Сикстинская Мадонна, облокотившись на мрачные тучи, равнодушно смотрели на осенний сад, в котором было повалено ветром уже много деревьев.
Ариадна в конце жизни осмелилась войти в утраченный Эдем воспоминаний о Марине: осень воспоминаний…
Что есть детство, как не пятое время года, радуга, коснувшаяся своим крылом земли?
В романе Набокова — Дар, отец гг, блуждая по горным цветам, нечаянно вошёл в основание радуги, задышал цветным воздухом, чудом, а потом сделал шаг в сторону, и словно бы вышел из рая.
 
В одной древней легенде говорится об ангеле смерти, крылья которого сплошь состояли из глаз.
Если ангел видел, что умирающий может ещё принести чудо и свет в этот мир, он даровал ему свой глаз с крыла и человек видел чуточку больше других и продолжал творить.
Вот таким робким, прищуренным крылышком ангела, была душа Ариадны: кроткий соглядатай души и жизни Марины.
Рай крымского моря и детства: детство — белоснежный прибой неба, касается Марининых ног.
Аля ещё маленькая и боится купаться. Над нею, как ангел — Марина, а впереди неё — лазурно плещется её имя, в которое она боится войти.
Подруга Марины, милая Пра — мама поэта Волошина, словно сирена, желает завлечь девочку в синеву, входит в море в одежде, зовёт: первый, робкий абрис конфликта Марины и Али.
Две матери, матери поэтов, и душа девочки перед ними, не знает — к кому. Похоже на спиритуализм рождения и будущей жизни Али.
Вот Марина на чтении стихов Блока.
Она робеет и не может к нему подойти, но её крылья цветут её именем, дышат и расширяются в мир, нежно заполняя комнату и лазурь окна с цветущей веточкой сирени за ним.
Это к Блоку подошла маленькая Аля с письмом от Марины.
 
А вот маленькая Аля, в голодный годы, в своём кулачке из садика принесла для мамы — пшено: сама не ела.
Если прищуриться сердцем, то можно рассмотреть ангелический образ: крыло в ночных небесах как бы загребло тёплую горсточку звёзд: всё, всё для Марины!
Кажется, что в холодной и голодной Москве, не Аля прижалась к Марине в ночи на тёмном чердаке, а Марина.. как бы завернулась в тепло своего крыла, словно в детстве, подтягивая его к подбородку, и даже чуть выше, нежно-выше — к губам.
Понимала ли Марина, что за целую жизнь, быть может не было человека, кто любил бы её так самозабвенно, как Аля в детстве?
Именно Ариадна, своей любовью и именем, протянулась закатной алой нитью к её имени и судьбе, стоящей у грозовых врат лабиринта кошмара и ада.
Может, именно Аля была той, кто могла её спасти?
Самое её имя стало алыми, асфоделевыми полями, за которыми росли всем весенним размахом, фамилия Марины и счастье.
В этом смысле в книге изумительно переплетаются, словно сердцебиения страниц, записи Али 7 лет (изумительное и экзистенциальное начало дневника маленькой девочки: Моя мама очень странная. есть в этом какое-то пронзительное и до боли знакомое эхо начала повести Камю, «Посторонний» — Сегодня умерла мама.), и Ариадны в конце жизни, и порой голоса времён и почерк сердца, под наклоном нежной грусти, тихо сливаются и бьётся одно сердце в голубой пустоте времени, бьётся навстречу Марине, во все стороны света, ибо Марина уже не во времени, а в вечности.
 
Марина называла Алю — своим лучшим стихом.
И это тоже ключ к пониманию трагических взаимоотношений Марины и Али: это было общение не матери и дочери, и даже не души с душой, а.. монолог души, сжимающей виски над черновиком жизни.
Все знают прекрасный стих Цветаевой

Рисунок Ариадны Эфрон - Марина за письменным столом
 

Стихи растут, как звёзды и как розы,
Как красота — ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы —
Один ответ: — Откуда мне сие́?

Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты
Закон звезды и формула цветка.

Аля рассказала тайну его создания: она была его соавтором.
Марина присела отдохнуть на паперти церкви, и маленькая Аля, желая сделать ей подарок, искала у растущих между плит, четырёхлистный клевер, и нашла его.
У маленькой церкви, где были слепые шаги грешных и грустных людей, росло настоящее чудо, Маринин стих, который никто не видел, как никто не видел в мире и бога.
Хочется обратить внимание на то, как во второй строчке Марина, до того вроде бы не обращающая внимания на дочку, играющую возле церковных плит, на самом деле чутко подметила чувство… отверженности девочки, вплетя её печаль и душу в красоту звёзд и цветов, спиритуалистически взглянув на Алю так, какой она была до своего рождения: нежно слитая с чудом мира.
И начало второй строфы: Мы спим...
Вся это проза жизни, материнства даже, мучительно сравнивается со сном жизни, от которого есть пробуждение во что-то небесное, где мать, дочка и звезда — будут нежной частью одного целого и не разлучатся уже никогда.
В этом эпизоде возле церквушки, есть что-то райское, до слёз: Аля словно бы играет среди цветов, растущих из плит, с душою… своей умершей сестрёнки Ирины: Марина… чувствовала, с кем играет Аля.

Вот, Марина идёт по улицам Чехии, по мосту в Париже, с которого хотела сброситься после размолвки с Родзевичем.. а за ней, не поспевая, оступаясь о сумерки воздуха, цепляясь за углы домов, печально влекутся её роскошные крылья — душа Али.
Постепенно происходит мучительный холодок разрыва отношений между матерью и дочерью, не менее мучительный, чем разрыв между душою и телом.
Когда Аля описывает, как её отдали в интернат для девочек в Чехии, поместив в мрачный барак, так и кажется, что за плечами Ариадны, пишущей эти строки в старости, что-то темно и печально распрямилось и тень коснулась строк, мучительной памятью о других бараках — в лагерях.
Всё это невозможно читать без слёз.
Знаете, когда сидишь на концерте и слушаешь Патетическую сонату Бетховена, из глаз, горла, запястий даже, словно бы растут прозрачные и тёплые веточки слёз.
Так и кажется, что люди оглянутся на тебя с удивлением и укором: ну как вы себя ведёте, молодой человек! Прикройтесь!
Быть может даже выведут...
Но ничего не происходит.
Ты с удивлением, сквозь слёзы оглядываешься на людей вокруг, и не понимаешь: как, как они могут вот так просто сидеть с умным видом, улыбаться, чесаться, на люстру смотреть?
 
Аля чудесно подметила, как Марина уходила в творчество, как в схиму.
Однажды они были на природе у реки.
Марина сидела на камне рядом с поваленным деревом, как сидела когда-то Сафо, или Нимфа, и Аля хотела ей что-то сказать.
И из прищуринки глаз, губ:
- Помолчи, дай послушать воду…
Марина не творила, а молилась кому-то, и в этой молитве и лиственный шум реки и внимательное молчание дочери и её душа — были чем-то единым: пантеистическое желание Марины стать не просто матерью, а Матерью, прижавшей к своей груди красоту мира, как своих детей.
 
Ариадна в конце жизни, лишённая родных и многих друзей, фактически осталась наедине с молчанием матери и памятью о ней, словно одинокой часовенкой в лесу: там она теплила свечу мысли о ней. Слушала речку, шум листвы.. всё то, что слушала Марина и с чем разговаривала.. быть может, об Але.
Были возле этой часовенки и милые кошки, собачки, как и полагается у отшельников и святых.
В дневниках Марины есть удивительные тени судьбы Али, её родства с животными: Аля научилась ходить, держась за хвост собаки, а в детстве её вскормила молоком крестьянка; оставшимся молоком кормили кошку, которая была как бы.. молочной сестрой Али, более того, эта кошка ходила с Алей в туалет в один горшочек (сама Аля вспоминает пронзительный до мурашек эпизод, как няня отравила кошку Цветаевой, из мести, и несчастное животное приползло через весь дом к постели Марины, скончавшись у неё на руках: Марина рыдала. Символично, что Цветаева… вообще обожавшая животных и даже обращающаяся к ним на Вы, привезла Кусаку, из Крыма, ещё котёнком, везла несколько дней под блузкой-матроской: она была как бы беременна им, как бы предвосхищая этим рождение в будущем — Мура).

Марина в Коктебеле в той самой блузке. Слева сидит мама поэта Волошина - Пра.

В лагерях ей тоже не давали пасть духом — собака, и она сожалела, что не может забрать её с собой.
Этот эскиз в рецензии «О зверях и людях», составленный из воспоминаний Али и дневников Марины, я написал специально: есть что-то странно-трагическое во всём этом (словно бы противопоставление цветаевых миру… людей. Есть бесчеловечность, сверхчеловечность, а у Марины, нечто эдемическое, — Дочеловечность), в звериных именах (кошачьих!) всей семьи Цветаевой: сын — Мур, Марина — Рысь, Сергей — Лев, сестра Марины — Мышка, и лишь Аля, словно Маугли неба, выделяется из всех - Мартышенька.
Забавно, что в детстве Марину называли — мамонтиха. Ледниковый период прозвищ Марины.
Символично, что сама Марина не раз жалуясь на свою жизнь, сравнивала себя с собакой.
 
Лагеря разрушили мать и дочь телесно, но души их протянулись друг к другу ладонями писем.
Лагерь для девочек в Чехии — разлучил мать и дочь, духовно: не питаясь душою Марины, Аля стала обычным земным ребёнком, к ужасу Цветаевой.
В своём дневнике Марина писала, что Аля стала ей чужой.
Нет, она просто была обычным подростком, с влюблённостями, наивной и милой глупостью поступков и слов.
Идя за Мариной, щурящееся крыло ( Аля) в метели звёзд и невзгод, продолжало запоминать каждое движение жизни Марины, как святыню.
Связи Марины и Али рвутся. Они словно летят где-то и правда высоко над Землёй, и крылья Марины, кометным хвостом отстают уже на много.
 
В мемуарах иной раз как бы гаснет имя Марины: одна в ночи мира, среди звёзд и безмолвия.
И вот, появляются дивные планеты, словно весна среди звёзд: Блок, Пастернак, Родзевич…
Ариадна с любовью описывает эти планеты: так космонавт из грядущего мог описывать с тоской и любовью, планеты, на которых были следы его возлюбленной, улетевшей дальше, и он её ищет на просторах вселенной.
Ариадна — сама себе нить путеводная, медленно выходит из ада и лабиринта времён, обняв обессилевшую память о Марине: космонавт нашёл возлюбленную и трос подтягивает их к Земле…
Ариадна как никто понимала космизм дружбы Марины: она вела разговоры чувств с друзьями «на высоте Эвереста», и выше, видя в друзьях то, чем они могли быть и что в них есть.
Любопытно, что судя по дневникам и письмам Марины, такое отношение у неё было и к любви: там, на горе, вершина которой сверкает белоснежной звездой, нет пола, разницы между душою и телом, возраста нет.
И как жаль, что многие друзья Марины, словно милые планеты, не хотели жить на этой лазурной высоте: их тянуло к земле: где все тоталитарно равны и в этом толерантной пошлости равенства каждый хочет возвыситься друг над другом, но не над собой.
Ариадна словно бы производит раскопки на планетах жизней самых разных людей: следы Марины на них, Ангела!
И как же сладостно, до слёз в груди, когда из звёздной тьмы, метели других имён, вновь вспыхивает имя Марины, и Аля устремляется к ней.
 
Вновь закрываю глаза. Веточки слёз растут из запястий, горла и глаз.
Некого стыдится. Я один и цветы абрикосового дерева за окном.
Закрываю книгу и вспоминаю рай воспоминаний: Марина и Сергей склонились над кроваткой Али и читают ей свою собственную сказку: Папа изображает — Льва, волка, а мама — Рысь.
Этими именами они всю жизнь ласково называли друг друга.
Жаркие веточки слёз растут уже из плечей, груди.
Марина ушла и Сергей, как и полагается отцу, рассказывает дочери сказку пострашнее, в тайне от Марины.
Это сказка о Чёрных людях, разбойниках, вошедших в дом.
Они ищут девочку в одной комнате, в другой… Поднимаются на второй этаж.
Нет! — вскрикивает маленькая Аля, —  и закрывает ладошками лицо: они ещё в той комнате, под кроватью не смотрели!
И дружелюбное воображение папы, вместе с разбойниками возвращается в комнату, оттягивая страшный миг, когда они поднимутся к Але.
Пройдут года. Крылья Марины, симметрично, устало, будут порхать вдали от неё, словно лунатики: одно крылышко, как парус белый — по ту сторону жизни: это погибшая дочка Марины — Ира.
Другое крыло — по эту сторону жизни: Ариадна.
Словно на фотографии Ада, сказка отца начинает мрачно проявляться в жизни: в московский дом вошли те самые чёрные люди. Искали Алю… схватили её, пытали, лишали сна, держа раздетой в карцере при ослепительном, как в аду, свете, делали инсценировки расстрела: Аля сломалась и оговорила отца, почти в бреду.
Девочка в детстве кричала на постельке, закрывая руками лицо — своей судьбе и судьбе Марины.
Девочка заснула. Ей снится что-то светлое и она улыбается: на белоснежном, как крыло, склоне высокой, вечерней горы, стоит прекрасная Рысь.
К ней сзади подходит Лев с солнечной гривой: возле него идёт маленький Барс, цветом луны в феврале.
Рысь ласково оборачивается, как бы одетая в алый луч заходящего солнца.
 

О замечательной поэтессе, прозаике, переводчике Марине Цветаевой написано очень много, и. увидев новую книгу о ней, думаешь; - ну вот, еще одно пережовывание давно известных сведений в новой интерпретации. Сейчас начнут опять строить новые версии ее отношений с Эфроном, был ли он агентом НКВД, насколько силен символизм в поэзии Цветаевой и так далее. Но эта книга воспоминаний дочери Цветаевой Ариадны совсем не о том. В ней дочь рассказывает свои сохранившиеся воспоминания о саой близком ей человеке - своей маме, такой, какой она ей запомнилась, такой какой она оказалась в глазах дочери. БЕРЕДЯЩЕЕ ДУШУ ЧТЕНИЕ, после которого даже несколько меняется отношение к некоторым моментам творчества Марины Цветаевой, более глубокое его понмание.

Ариадну Эфрон всегда было как-то особенно жаль: и прожила не так уж и много, не перешагнув 70-три лет, и две трети своей жизни провела в лагерях да ссылках, поэтому ни семьи, ни детей...Удивительное детство рядом с удивительной матерью, взросление в эмиграции, возвращение в СССР, а затем - жизнь, словно оборвалась, уступив место выживанию. Кстати, Ариадна была талантливой художницей, обладала и литературным даром, но проявить талант в полную силу не получилось. Однако несмотря на все преграды и трудности, Ариадна, по-моему, чётко осознавала: не должно пропасть то, что хранит ещё память - воспоминания о матери, Марине. Цветаевой, прежде всего.
Вообще эта книга оставила впечатление недописанной: она обрывается на рождении брата Ариадны Георгия. Возможно, уход из жизни помешал автору воплотить задуманное, но и то, что сохранила бумага очень интересно для тех, кто любит творчество Марины Цветаевой. Видимо, издатель решил сделать книгу потолще: дополнил ещё детскими дневниковыми записями и стихами Ариадны, которые подтверждают наличие у неё творческих способностей. Ещё один пласт - письма Ариадны. Особенно выделю написанные Пастернаку. Многие написаны из ссылке в Туруханске, север Красноярского края. Меня больше всего привлекали описания природы этого сурового края, где лето длится каких-то два месяца, а снег уже в сентябре, а также описание попытки выжить в ссылке, очень полезное и интересное чтение: сразу как-то забывается о своих проблемах. Правда, письма читаю по диагонали -не все интересно, особенно рассуждения о литературе, а вот о жизни - да, с преогроимным интересом.