Отзывы на книгу «Орфография. Опера в трех действиях»

Этого Быкова я читала по рекомендации - и лучше бы не делала, а дочитывала свой триллер про загадочное убийство какой-то невнятной девицы в красном шарфе, все бы целее была. Я как-то свыклась с мыслью, что Быков-поэт - да, а Быков-прозаик - не ко мне, не про меня и вообще уберите, кто читает эту невнятную прозу с заметными швами и прочим. "Орфография" - ужасно достойный роман. Он такой толстенький, такой уютный в худшем смысле этого слова: то есть ты зашел, сел, тебе чай налили радушные хозяева, вазочку с вареньем придвинули, а потом избили поленом и выбросили на мороз. И все это, знаете, не со зла - а ну просто время такое, дружочек, кишки на месте и на том спасибо сказать не забудь. Вообще ждать от книги о 1917-1918 гг. оптимизма и какого-то жизнеутверждающего пафоса - это только я могу. Видимо, как с "Хождения по мукам" у меня возникло мнение, что можно вывернуть - так никуда и не девается. Тут даже хуже, чем в "Циниках" - во-первых, ты уютно прикрываешься цинизмом главных героев как щитом: шарахнуть шарахнет, но не насмерть, а так, неприятный кровоподтек. Во-вторых, там эта гибельность, ну, о которой еще Пастернак здорово писал:

Ты – благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.

Решительно знаю, что все это к "Циникам" весьма условно применимо, но рецензии - штука такая: о чем хочешь - о том и пишешь. Но в целом, от книги Мариенгофа у меня именно такое ощущение: красивое и отважное самоубийство, как в какой-то из многочисленных книг об упадке Римской империи, когда у героев и выход-то один - вскрыть себе вены и умереть достойно. Афродита давно перестала интересоваться яблоками, что ты, Гомер, вот кровь - это куда послаще и поверней.
У Быкова же в "Орфографии" есть момент, когда читатель выдыхает и думает: "А вдруг - устроится". Времена были мифические, сказочные, сказки страшноватые, но не могли не подчиняться законам Проппа и отбиваться от Афанасьева, корпус текстов был могуч - да и по каким-то законам надо было существовать. Всем ясно, что избушка Бабы Яги - штука двойственная, но кто-то из нее выходил относительно целым и приходил куда следует. Только вот тут нельзя прийти куда следует - да и целым прийти никуда нельзя. Мертвецы тоже весьма успешно ковыляют и даже исполняют указания власти, а все живые то изгнаны, то убиты, то просто будут ждать своего часа; просто потому, что не осознать, как катится этот маховик и как хрустнут под ним все, кто не способен превратиться в таракана, вошь, мокрицу - ну или не хрустнут, уцелеют, чтобы потом сойти с ума и отчаяться и видеть в блеске красных звезд не сияние новой власти, а именно что вот все это кровавое, но не то, что бьется в жилах и поет, а что растеклось на снегу, на мосту и вызывает лишь отчаянное желание сжать голову и завыть. Все, кажется, перемололось: и любовь, и совесть, и прочие глупые слова, которые когда-то встречались не только в книжках, но и в разговорах, а теперь перестали.
Ну, впрочем, а чего вы хотели. Это не только же про 1917 год - просто там декорации узнаваемые. Это всегда - погреби эпоху да рук не замарай? Решительно невозможно.

Это грустная феерия и трагикомическая фантасмагория, смех сквозь кашель. У Кустурицы есть «Андеграунд», у Быкова – «Орфография»… И это не об орфографии, а о стране и людях. Магический реализм латиноамериканских писателей сломал мою способность прямого восприятия воспринимаемого, я уже не могу просто читать то, что написано, я вычитываю что-то другое. Фантастическое без фантастики, аллюзией на «Собачье сердце» Булгакова. Бестиарий героев, галерея типов, сонмы характерных персонажей – автор понапихал в книгу, не побоюсь этого пафосного сравнения, всю большую литературу какого-нибудь малого народа. Роман перенасыщен смыслами, охватить всё сразу мне не по силам, напишу о чём-нибудь.

У книги прекрасная аннотация, что крайне редко в наши суровые времена, дезориентирующая читателя. Орфография Дм. Быкова – не аллегория свода нравственных законов, а метафора человека. А Ѣ не пытается найти своё место в стремительно меняющемся мире, он просто свидетельствует свою иномірность этому міру и его несёт течением жизни, просто несёт, иногда он выбирает течения, наименее дискомфортные и всё. Ѣ не борется, не сопротивляется, он свидетельствует. Интересный персонаж, впечатляет география мытарств: Петроград-Гурзуф. О, в моей жизни тоже случился Крым и это было прекрасно, в романе Гурзуф – лёгкая, насколько это возможно в аду, абсурдная и непредсказуемая Страна Чудес, где Белый Кролик может захватить власть, Чёрная Королева оказаться за решёткой, а Чеширский Кот петь арии для революционных матросов: анархисты, «украинские сепаратисты», большевики, какие-то просто авантюристы – калейдоскоп сказочный сменяющих друг друга правителей, с готовыми программами, планами по захвату міра и эвакуационным выходом в случае мирового пожара.

Фантазма автора о Елагинской и Крестовской коммунах сюжетообразующа, поражает смелостью, честностью, добросовестностью изображения и абсолютной достоверностью. Крайне интригует угадывание в персонажах книги реальных носителей «серебряного века», Корабельников-Маяковский (ну, красивая же аллюзия!), Ахшарумова-Ахматова (?), Хламида-Горький, Грэм-Александр Грин (ещё один оригинальный полунамёк)… Но героев столько, что попытка всех сосчитать ни к чему не привела. Кого ещё описывал автор? Софья Парнок там была? Черубина-де-Габриак, Владимир Нарбут, Велимир Хлебников (Мельников?), Максимилиан Волошин? Точность упоминания. Именно точность. Каждый автор стоит перед выбором – кого из огромного списка значимых имён вспомнить. И выбор Быкова безупречен – Розанов и Гаршин. А если Гаршин, то именно «Attalea princeps». Интересен пассаж Быкова о том, что если бы Лев Толстой дожил до революции, то он бы её просто не заметил. Это красиво и очень похоже на Толстого. И да, ходуны-толстовцы и легенда о мнимой смерти Толстого - за это многое можно простить...

В книге многое поражает, удивляет в хорошем смысле. Метафора «тёмных» - пугающая, поражающая точностью и инфернальностью. Это удачная находка автора, параллелится с «Отягощёнными злом» братьев Стругацким, только с ещё большей безысходностью. Два противоборствующих лагеря интеллигентов-гуманитариев – это сильно. Не враждующие армии, учёные-филологи, весь абсурд ужаса настоящего в бессмысленном и беспощадном противостоянии филологов, журналистов и писателей, с сопутствующими перебежчиками туда-сюда, предательствами, невозможностью компромисса. И бойня учёных на свадьбе (опять Кустурица!) – бессмысленная мясорубка жизни. Книга заставляет думать, мучаясь, стараться понять.

Мне не всё понравилось в книге. За нейтральной авторской подачей текста стоит авторская позиция, которую я не разделяю, но это не раздражает. Раздражают «пророчества» персонажей – исторически сбывшиеся и несбывшиеся. Автор пишет из современности, он уже знает и пророчества его героев выглядят несколько неоткровенно. В антинигилистическом романе или в антиутопии, например, все попадания – прозрения, в данном случае – просто знание автором истории. Нечестно, просто не надо было пророчеств. Ну, по гамбургскому счёту, книга должна бы быть написана в старой орфографии. Именно орфография в книге осталась недокрученной, столько всего можно было понапридумывать, дух захватывает… Это было прекрасно. Удивляющая книга.

Прочтѣние этай книги можно спокойно отнѣсъти к малѣнькаму житейскаму подвигу - томикъ Быкова идѣален для быстрого заполнѣнiя пространства в книжнамъ шкапчике, и наверняка будетъ рѣкомендован для инквизiторских пытакъ в некотарых отделахъ правоохранитѣльныхъ органов. Чѣстно говоря, меня после прочтенiя этай книги и без физичѣскаго воздѣйствiя здорово ушатало.
Несомненно, культурный чѣловекъ, подобно мне, повидавъшiй на своем вѣку и Джойса, и Толстого, не должен даже задумываться о влиянии толщiны книгi на ее усвояимость, но, как известно, тѣм больше шкаф, тѣм громче падаетъ.
Однако жъ, Быковъ хорошо поработал, из ничего родив сюжетъ и массу пѣрсонажей, расписав жизни и судьбы людей; повод для этого нашелся, но достаточно спорный - упраздненiе орфографiи, хотя он не всѣгда вяжѣтся с разношѣрстнай концѣпцией сѣго романа. Разбiрая композiцию произведения и вчитываясь в смысл, потихонечку начiнаешь понiмать Лѣнiна ("Ваша интеллiгенция - дѣрьмо, батенька!").
Язык красiв, понятен, мысли витиѣватыя, доступныя, но все это сыпѣтся как из рога изобiлия и приѣдаѣтся уже к сотой странице, а вѣдь это еще даже не чѣтвертушка книги; объем дополняютъ различные споры пѣрсонажей третьей стѣпени важности, отчего сразу же вспомнiлось старое интервью Быкова, где у него журналiстъ (антихристъ газетный) прямо спросил, правдiва ли прiчастность писателя к графоманской срѣде, возможно для поддержания пѣрца беседе. Что точно ответил Быков тоже не помню, но налiчие слов ради слов и прѣдложений ради прѣдложений, без какой-то прямой необходiмости в концѣпцiи, немного заставляет подвiснуть на совершѣнно не нужных деталях, и даже прямота писатѣля, прѣдлагавшего вначале книги читать не все, а важными отрывками, положенiе не спасаетъ.
Смысл написанного романа не совсем понятен - ставшие маргiналами после отмены орфографiи всякие филололаги и профессура, Елагiнский дом, культура и рѣволюция, прости Хосподь маю душу грѣшнаю, - это все забавно, но в смысловом винѣгрете приходится вымучивать не только чтѣние, но и его понимание.
Слишком много смысла.
Слишком мало фантазiи.
И вообще, книга напiсана неканонiчно

Бђло-сђрый блђдный бђс
Убђжал поспђшно в лђс.
Бђлкой по лђсу он бђгал,
Рђдькой с хрђном пообђдал
И за бђдный сђй обђд
Дал обђт не дђлать бђд.
Запоминалка на "ять"

"Орфографию" Быкова любят все. Даже те, кто Быкова недолюбливает. а орфографии вовсе терпеть не может. Да и как не полюбить, когда эта книга-шарада вобрала в себя весь Серебряный век, персонажи которого зашифрованы по типу катаевского "Алмазного венца":: любителям интеллектуальной игры удовольствие разгадывать ассоциативную тайнопись; поклонникам российской изящной словесности начала века - радость встречи с любимыми персонажами. Как не полюбить. когда сквозная для русской литературы тема лишнего человека, воплотилась здесь с жестоким изяществом в реальное упразднении буквы, которая из детского прозвища героя перетекла в его литературный псевдоним.

Как не полюбить, когда это "Щелкунчик", самая прекрасная и самая рождественская из сказок. Пусть разбитый, оплеванный и растоптанный мережковским Царством зверя, пусть безнадежно проигрывающий Мышиному королю, который здесь заматерел и дорос до крысиного, пусть Таню, здешнее воплощение Клары, увозит в Леденцовую страну (страну горьких леденцов) гусарский полковник, а сам герой вынужден отправиться в изгнание в Земли Белых медведей. Но чародей Дроссельмайер (Клингенмайер - Мастер Клинка в версии "Орфографии") всё здесь. И ненадолго соединенная ольмекская флейта издаст свой чистый низкий звук, как смутное обещание, что когда-нибудь найдется тот, кто сыграет на ней и уведет из Города всех крыс.

Это был верхний этаж, но у хорошей книги, а "Орфография" очень хороша, много уровней интерпретации. Для кого-то будет важно догадаться, что Чарнолусский - это Луначарский, Корабельников - Маяковский, а Грэм - Грин (ну право же, мило?). Другому интереснее погрузиться в атмосферу первых послереволюционных месяцев: голодно, холодно и никакой определенности в смысле будущего, но так интересно и воздух искрит атмосферным электричеством. Третий скажет, что французы, вон, ничего не дают менять в своей давно оторванной от жизни переусложненной орфографии и тем правы, а англичане, со своим несоответствием "пишется-слышится" вовсе возвели спеллинг в ранг отдельной отрасли мастерства и проводят по нему соревнования: а немцы мудрят что-то со своим эсцетом (ß) - и вот вам результат, поток беженцев затапливает их с головой. Зачем, ну зачем в русском алфавите упраздняли еры и яти? Забыли, что ли, что в начале было слово? Может быть Бог и отвернулся от этой страны потому, что в новом написании не узнает очертаний ни одного из прежних слов!

Кто-то больше запомнит как липкий ужас скручивает при появлении шафрановолицых темных, которые что-то такое делают с детьми, отчего дети перестают быть собой, становясь маленькими непостижимо жестокими звериками. Кого-то с неотвратимостью категорического императива притянет магнетизм "Живаго", над которым автор, по всегдашней нелюбви к роману, станет насмехаться, но это уже проросло в него, против воли сделало своей частью, как всякая гениальная книга делает всякого талантливого чуткого человека, имевшего неосторожность подойти слишком близко. В здешних палестинах это история безнадежной любви и вечных невстреч Ятя и Тани, которая в финале гротескно отразится в драме Ашхарумовой-Барцева. Первый круг дантова ада, где влюбленные, уносимые вихрем, тянутся друг к другу, да так и не могут сомкнуть рук. А кому-то будет до слез смешна сцена в синематографе, куда Борисоглебского отрядят читать пролетариям лекцию, а Льговский, спасая от класса-гегемона их обоих, вынужден будет изображать человека-оркестр и пляски народностей.

А я больше всего благодарна роману и Дмитрию Львовичу за Грина. Он был одной из моих священных ран с тех пор, как в девицах прочла фрагмент воспоминаний о работе на якутских алмазных приисках. Тогда пропасть между блистающим миром гриновских книг и черным безнадежным убожеством реальной жизни, сильно оцарапала душу. Такое, корочкой возьмется и вроде не трогаешь. кажется подживает, а заденешь неосторожно - кровит. Здесь он другой, свет предназначения и пути льется на него и нипочем не даст оступиться. И на нем, на самом зыбком, романтичном, неприспособленном, как на алмазном стержне, держится мир. Вращаясь в правильном, что бы ни казалось досужему наблюдателю, направлении. И за то земной поклон автору. Аудиовариант отменно начитан Юрием Заборовским, чистая интонация и превосходный темп.

Роман-аллюзия, роман-«историческая фантазия», роман с двойным дном и кучей интригующих отсылок.Читала с большим интересом, наслаждаясь языком и занимательно выстроенным сюжетом, ведь так интересно  угадать, кто скрывается за тем или иным персонажем, на какое произведение намекает автор, и самое главное, зачем он проводит параллель с тем или иным романом. 

Про игру с персонажами  Быков говорит следующее:
"Читая подшивки «Речи», я нашел себе и протагониста — петербургского прозаика-фантаста и весьма прозорливого публициста Виктора Ирецкого, умершего в эмиграции (часть его архива с двумя неопубликованными фантастическими романами лежит в Москве, я подумываю, как бы их издать, и со временем попытаюсь это сделать). Из Ирецкого был сделан Ять... Прочие персонажи расшифровываются легко: тех, кто пользовался псевдонимом, я этим псевдонимом и обозначал (так Горький превратился в Хламиду), а остальные зашифрованы более чем прозрачно: Чарнолуский, Мигулев, Несеин (простая перестановка слогов), Корабельников, Мельников (метонимия), Грэм (Грин — вместе получается английский писатель), Барцев (некое сходство с Бахтеревым), Фельдман (Горнфельд — хотя отчасти и Гершензон). Борисов внешне и интонационно напоминает другого моего учителя, Николая Богомолова, а эсер Свинецкий списан с моего друга и коллеги Владимира Воронова (хотя, когда в нем видят Савинкова, я не возражаю)."

Вот некоторые возможные соответствия:

Казарин – Ходасевич, Корабельников - Маяковский, Хламида – Горький, Хмелев – Шмелев И.С., Чарнолуский – Луначарский, Льговский – Шкловский, Мельников - Хлебников, Несеин - Есенин, Свинецкий – Савинков, Фельдман – Гершензон, Альтергейм – Вагинов, Бронштейн – Троцкий, Бугаев – Андрей Белый, Апфельбаум –Зиновьев,  Борисов – Всеволов Иванов, Конкин - Клюев, Ловецкий – Аверченко, Ашхарумова – Нина Берберова, Борисоглебский – Циолковский, Вогау – Пильняк, Барцев – Бурлюк, Грэм – Александр Грин, Долгушов – Ушаков Д.Н., Корнейчук – Чуковский, Лосев – философ Лосев, Лотейкин – Игорь Северянин,

Необходимость отыскивать прототипов книжных героев  напомнила мне "Таинственную страсть" Аксёнова,  да и пребывание главного героя, журналиста Ятя  в Крыму, навеяло  настроение "Острова Крым" того же Аксёнова.  А ещё в книге есть перекличка с романами «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Сумасшедший корабль» Форш, «Скандалист» Каверина, язвительный пересказ «Доктор Живаго» Пастернака, пародия на «Хождение по мукам» Толстого и многими другими.  Такие аллюзии ещё больше притягивают читателя.

Перед нами предстаёт  фантасмагорийная, постреволюционная Россия 1918 года, а каждый из героев представляет собой определенный тип поведения в суровых условиях. В холодном и голодном Петрограде принят декрет об отмене орфографии, об упразднении лишних букв и знаков, чтобы простому люду не нужно было заморачиваться при изложении мыслей. Зачем  эти условности : "грамотность – это свидетельство покорности." Но в результате множество ученых мужей, профессоров, писателей и филологов, обречено на прозябание и голод. Журналист Ять в силу сложившихся обстоятельств способствует созданию коммуны для ненужных новому миру интеллигентов. Их свозят на Елагинский остров в бывший царский дворец, выдают печки и  съестные припасы. Забрезжела надежда на будущее.

Но мир и благодушие среди интеллигентов длились не долго, непримиримость  ретроградов и желание новой жизни  принявшей революцию молодёжи столкнулись в жёстком противостоянии. Извечный вопрос о роли интеллигента в жизни страны подсвечен ярко, в гротескном ключе.

В результате столкновения двух точек зрения, непримиримых, но всё-таки образованных и культурных  людей, утверждается  третья сила, сила тёмных орков-бомжей, которые «завелись в городе, как черви в трупе».  Филологи, как и ненужная орфография, повержены, выброшены на обочину жизни, обобраны и забыты.

С первой и третью частью романа контрастирует вторая, где  описываются  похождения Ятя в  Крыму. Настоящая  "Свадьба в Малиновке"! Здесь события спрессованы до крайности,  с чехардой разномастной власти и карнавалом неправдоподобных происшествий,  с отсидкой в тюрьме, встречей с грузином-диктатором и тщетными  попытками  Ятя отвоевать возлюбленную Таню.

Всё споры, перипетии, чаяния и надежды героев изображены ярким и острым языком.  Анекдотичность  ситуаций подчеркивает абсурдность происходящего, зыбкость принятых решений и неизбежность краха иллюзий. Но такова судьба интеллигента в России - вечно наступать на одни и те же грабли. 

Книга читается легко и с интересом. Её можно разобрать на цитаты и с удовольствием перечитывать несколько раз.

Приятного чтения!