Вступительная статья, комментарии и словарь Н. В. Пигиной

© КАРО, 2015

Об авторе

Эрнст Теодор Амадей Гофман родился 24 января 1776 года в Кенигсберге. С детских лет Гофман проявлял интерес к искусству, занимался рисованием, брал уроки музыки и сочинял небольшие музыкальные пьесы. Страсть к музыке выразилась даже в последующем изменении имени – свое третье имя – Вильгельм – Гофман меняет почти в тридцатилетнем возрасте на Амадей, в честь своего кумира Вольфганга Амадея Моцарта. Но музыка в семье дяди, в которой воспитывался Гофман, не воспринималась как основное занятие, которым можно заработать себе на жизнь. Все мужчины должны были иметь надежную профессию, которая обеспечивала бы безбедное существование, поэтому в 1792 году Гофман поступает в Кенигсбергский университет на курс юриспруденции. После окончания университета в 1800 году он успешно сдает экзамен, и его назначают на должность асессора в окружном суде Познани. Но и во время учебы он продолжает писать музыку.

Дальнейшая жизнь Гофмана полна противоречий – он мечтает полностью погрузиться в творчество, но бытовые проблемы вынуждают его служить в прусской администрации. Берлин, Варшава, Бамберг, Лейпциг, Дрезден и снова Берлин – меняются города, меняются должности – правительственный чиновник, капельмейстер, декоратор и режиссер театра, судья. Но остается раздвоенность – мир реальный, в котором, надо сказать, Гофман блестяще справляется со своими служебными обязанностями, и мир творчества. И если вначале на первом плане в творческом мире у Гофмана была музыка, то с 1809 года он все больше времени уделяет литературной деятельности, а музыка становится одним из лейтмотивов его произведений, что можно увидеть уже в «Крейслериане» («Kreisleriana»), цикле о композиторе и капельмейстере Иоганне Крейслере, которого часто называют литературным двойником самого Гофмана. Музыкальная тема продолжается и в новеллах «Кавалер Глюк» («Ritter Gluck») и «Дон Жуан» («Don Juan»), которые вошли в сборник «Фантастические рассказы в манере Калло» («Fantasiestücke in Callots Manier»), опубликованный в 1815 году. Самым крупным успехом Гофмана в музыке стала постановка его оперы «Ундина» («Undine») на берлинской сцене в 1816 году. В том же 1816 году Гофман написал роман «Эликсиры сатаны» («Die Elixiere des Teufels»). Затем последовали цикл новелл «Ночные рассказы» («Nachtstücke», 1817), «Серапионовы братья» («Die Serapionsbrüder», 1819–1821) и роман «Житейские воззрения кота Мурра» («Lebensansichten des Katers Murr», 1821). В 1819 году Гофман становится членом «Непосредственной следственной комиссии по выявлению изменнических связей и других опасных происков» и выступает в защиту арестованных. В своей фантастической новелле «Повелитель блох» («Meister Floh») Гофман высмеивает деятельность комиссии и ее председателя. Под предлогом разглашения служебной тайны начинается судебное разбирательство, которое может привести Гофмана в тюрьму. Активное вмешательство друзей приводит к прекращению дела. Но сам Гофман уже тяжело болен – у него стремительно развивается паралич. Умер Э. Т. А. Гофман 25 июня 1822 года в Берлине.

Противопоставление художника и филистерской повседневности, от которой страдал сам Гофман, стало основой всех его произведений. С одной стороны, герои Гофмана живут в реальной действительности, с другой – их постоянно манит иной, фантастический мир, где в полной мере может реализоваться творческая личность. Двоемирие является отличительной чертой художественной картины мира Гофмана.

Другой характерной особенностью произведений Гофмана является ирония. Автор иронично изображает реальную действительность, в которой многие его современники узнавали себя. Но в иронии Гофмана часто звучат и трагические нотки – идеал, к которому так стремятся его герои, недостижим.

В сказке «Золотой горшок» представлены и романтический конфликт, и присущая Гофману ирония. Главный герой этой сказки – студент-мечтатель Ансельм, которому все время не везет. Он погружен в свои мысли и не замечает многих вещей вокруг себя, постоянно поскальзываясь и что-нибудь опрокидывая. Окружающие воспринимают его то как чудака, то как сумасшедшего, то как пьяного. А Ансельма манит другой мир, далекий от мира филистеров. Этот мир открывается ему в доме архивариуса Линдхорста, в дочь которого, золотистую змейку Серпентину, Ансельм влюбляется. Но в то же время он влюблен в Веронику, мечтающую выйти за него замуж и вести размеренную жизнь жены государственного чиновника. И эта раздвоенность самого Ансельма приводит к череде превращений предметов и персонажей. В конце сказки каждый герой заслуживает то счастье, о котором мечтал. Но ирония Гофмана распространяется не только на мир серой повседневности. Золотой горшок, который получает Ансельм, – это материальное воплощение идеальной мечты о счастье, ироничное преобразование романтического символа Новалиса – «голубого цветка».

Erste Vigilie^[1]

Die Unglücksfälle des Studenten Anselmus. – Des Konrektors Paulmann Sanitätsknaster und die goldgrünen Schlangen.

Am Himmelfahrtstage, nachmittags um drei Uhr, rannte ein junger Mensch in Dresden durchs Schwarze Tor, und geradezu in einen Korb mit Äpfeln und Kuchen hinein, die ein altes hässliches Weib feilbot, so dass alles, was der Quetschung glücklich entgangen, hinausgeschleudert wurde, und die Straßenjungen sich lustig in die Beute teilten, die ihnen der hastige Herr zugeworfen. Auf das Zetergeschrei, das die Alte erhob, verließen die Gevatterinnen ihre Kuchen – und Branntweintische, umringten den jungen Menschen und schimpften mit pöbelhaftem Ungestüm auf ihn hinein, so dass er, vor Ärger und Scham verstummend, nur seinen kleinen, nicht eben besonders gefüllten Geldbeutel hinhielt, den die Alte begierig ergriff und schnell einsteckte. Nun öffnete sich der festgeschlossene Kreis, aber indem der junge Mensch hinausschoss, rief ihm die Alte nach: »Ja renne – renne nur zu, Satanskind – ins Kristall bald dein Fall – ins Kristall!« – Die gellende, krächzende Stimme des Weibes hatte etwas Entsetzliches, so dass die Spaziergänger verwundert stillstanden, und das Lachen, das sich erst verbreitet, mit einem Mal verstummte. – Der Student Anselmus (niemand anders war der junge Mensch) fühlte sich, unerachtet er des Weibes sonderbare Worte durchaus nicht verstand, von einem unwillkürlichen Grausen ergriffen, und er beflügelte noch mehr seine Schritte, um sich den auf ihn gerichteten Blicken der neugierigen Menge zu entziehen. Wie er sich nun durch das Gewühl geputzter Menschen durcharbeitete, hörte er überall murmeln: »Der arme junge Mann – Ei! – über das verdammte Weib!« – Auf ganz sonderbare Weise hatten die geheimnisvollen Worte der Alten dem lächerlichen Abenteuer eine gewisse tragische Wendung gegeben, so dass man dem vorhin ganz Unbemerkten jetzt teilnehmend nachsah. Die Frauenzimmer verziehen dem wohlgebildeten Gesichte, dessen Ausdruck die Glut des innern Grimms noch erhöhte, sowie dem kräftigen Wuchse des Jünglings alles Ungeschick sowie den ganz aus dem Gebiete aller Mode liegenden Anzug. Sein hechtgrauer Frack war nämlich so zugeschnitten, als habe der Schneider, der ihn gearbeitet, die moderne Form nur von Hörensagen^[2] gekannt, und das schwarzatlasne wohlgeschonte Unterkleid gab dem Ganzen einen gewissen magistermäßigen Stil, dem sich nun wieder Gang und Stellung durchaus nicht fügen wollte. – Als der Student schon beinahe das Ende der Allee erreicht, die nach dem Linkischen Bade führt, wollte ihm beinahe der Atem ausgehen. Er war genötigt, langsamer zu wandeln; aber kaum wagte er den Blick in die Höhe zu richten, denn noch immer sah er die Äpfel und Kuchen um sich tanzen, und jeder freundliche Blick dieses oder jenes Mädchens war ihm nur der Reflex des schadenfrohen Gelächters am Schwarzen Tor. So war er bis an den Eingang des Linkischen Bades gekommen; eine Reihe festlich gekleideter Menschen nach der andern zog herein. Musik von Blasinstrumenten ertönte von innen, und immer lauter und lauter wurde das Gewühl der lustigen Gäste. Die Tränen wären dem armen Studenten Anselmus beinahe in die Augen getreten, denn auch er hatte, da der Himmelfahrtstag immer ein besonderes Familienfest für ihn gewesen, an der Glückseligkeit des Linkischen Paradieses teilnehmen, ja er hatte es bis zu einer halben Portion Kaffee mit Rum und einer Bouteille Doppelbier treiben wollen und, um so recht schlampampen^[3] zu können, mehr Geld eingesteckt, als eigentlich erlaubt und tunlich war. Und nun hatte ihn der fatale Tritt in den Äpfelkorb um alles gebracht, was er bei sich getragen. An Kaffee, an Doppelbier, an Musik, an den Anblick der geputzten Mädchen – kurz! – an alle geträumten Genüsse war nicht zu denken; er schlich langsam vorbei und schlug endlich den Weg an der Elbe ein, der gerade ganz einsam war. Unter einem Holunderbaume, der aus der Mauer hervorgesprossen, fand er ein freundliches Rasenplätzchen; da setzte er sich hin und stopfte eine Pfeife von dem Sanitätsknaster, den ihm sein Freund, der Konrektor Paulmann, geschenkt. – Dicht vor ihm plätscherten und rauschten die goldgelben Wellen des schönen Elbstroms, hinter demselben streckte das herrliche Dresden kühn und stolz seine lichten Türme empor in den duftigen Himmelsgrund, der sich hinabsenkte auf die blumigen Wiesen und frisch grünenden Wälder, und aus tiefer Dämmerung gaben die zackichten^[4] Gebirge Kunde vom fernen Böhmerlande. Aber finster vor sich hinblickend, blies der Student Anselmus die Dampfwolken in die Luft, und sein Unmut wurde endlich laut, indem er sprach: »Wahr ist es doch, ich bin zu allem möglichen Kreuz und Elend geboren! – Dass ich niemals Bohnenkönig^[5] geworden, dass ich im Paar oder Unpaar^[6] immer falsch geraten, dass mein Butterbrot immer auf die fette Seite gefallen, von allem diesen Jammer will ich gar nicht reden; aber ist es nicht ein schreckliches Verhängnis, dass ich, als ich denn doch nun dem Satan zum Trotz Student geworden war, ein Kümmeltürke sein und bleiben musste? – Ziehe ich wohl je einen neuen Rock an, ohne gleich das erste Mal einen Talgfleck hineinzubringen oder mir an einem übel eingeschlagenen Nagel ein verwünschtes Loch hineinzureißen? Grüße ich wohl je einen Herrn Hofrat oder eine Dame, ohne den Hut weit von mir zu schleudern oder gar auf dem glatten Boden auszugleiten und schändlich umzustülpen? Hatte ich nicht schon in Halle jeden Markttag eine bestimmte Ausgabe von drei bis vier Groschen für zertretene Töpfe, weil mir der Teufel in den Kopf setzt, meinen Gang geradeaus zu nehmen wie die Laminge^[7]