Книга двухчастная: половину ее занимает повесть, давшая книге название, половину — коллекция чудесных, очень "гончаровских" рассказов под общим названием "Леди Чертополох".
"Тупо в синем и в кедах" — это почти до самого конца дневник. Дневник прелестной, хрупкой (во всех смыслах) девочки Лизы Бернадской, хроника ее возвращения в жизнь. Она возвращается в обычную подростковую жизнь с уроками, подружками и влюбленностями, с чаепитиями в саду, с поездками в деревню и походами по магазинам. Все это (кроме, пожалуй, магазинов) — чудо, сказка, счастье. Пять лет своего детства она провела в больницах, в их тошном бреду, там, где все белое, где боль постоянна. Там, где тебя при тебе называют "она" или "больная" и работают санитарки, которым "даже и крокодила нельзя доверить с насморком, потому что и крокодила жаль". И все эти годы ты непонятно на кого похожа — то ли ты лысая девочка, то ли "пацик", то ли непонятно кто. А твоя семья тем временем живет и горит только страстным желанием тебя спасти, и в этом горении тает, как свечка, разоряется, теряет квартиру и родной город, в котором больше негде жить.
И все-таки, как обычно бывает в мире волшебницы Гончаровой, все оборачивается как-то так, что чудесным образом пятилетняя зима сменяется весной. Робкой поначалу. Но уже сам воздух пахнет весной. И небо меняет свой цвет... И этот процесс уже не удержать! И измученная семья находит новый дом, и Лиза заново учится жить, ходить по улице, строить планы и вообще всему-всему...
Вот такая — частично — фабула. Это, наверное, модная сегодня тема: подросток и смерть. Но у Гончаровой всегда все по-своему, так прозрачно и хрустально, что было бы прямо кощунством заподозрить ее в желании следовать моде. Очень она искренняя, Гончарова.
И сначала, когда я только начала читать эту коротенькую повесть, я летала вместе с ней в облаках поэзии. Кстати, в книге есть несколько совершенно замечательных стихов от совершенно замечательных, неизвестных мне прежде поэтов. Вот же ведь, век живи — век учись: а я только что успела подумать, что поэзия сегодня умерла. Да ничего подобного. Вот, выписала: Марк Тихвинский (стихотворение «Говорить, говорить, говорить...»), Лина Костенко (в переводах с украинского С. Соложенкиной, стихотворение «Вот встретились, и негде им присесть...»), Марина Бородецкая (стихотворение «Я хотела убежать в книжку...»).
И еще сначала, когда я только начала читать, я подумала в какой-то момент, что в этой вещи Гончарова напоминает ранние рассказы Дины Рубиной — те первые, ташкентские, похожие на пригоршни воды из родника. Тут было то же дивное сочетание поэзии, скрытой грусти и готовности открыться, распахнуться навстречу радости, и та же снежная чистота, и то же сладко-томительное ожидание чего-то прекрасного, и тонкий добрый юмор. И нежная любовь ко всему сушему. И то же умение писать о счастливых семьях и совершенно прекрасных душой людях без малейшей приторности и духа "святошных рассказов".
Но мало-помалу... Очарование стало гаснуть. И вода из родника уже не так блистала в руках. Я даже поймала себя на том, что считаю страницы: сколько еще читать осталось. И количество страниц впереди меня не радовало... Наверное, это первая вещь у Марианны Гончаровой, которая мне не очень понравилась. Добавим синдром завышенных ожиданий — и...
Я даже подумала было, что, наверное, Гончаровой не дается крупная форма. Но тут же вспомнила, что мои любимые у нее вещи — как раз повести: божественные совершенно "Персеиды" и сказочно-грустный "Дракон из Перкалаба".
Но эта повесть в какой-то момент перестала лететь и начала казаться затянутой. Потом я обратила внимание на то, что главные герои настолько идеальны (хотя все — разные), что ни в одном из них нет ни одного недостатка. Вообще. Особенно их нет в Мистере Гослине, двухлетнем гении, философе и поэте, который, конечно, делает всякие забавные детские глупости, например, кладет письмо для Деда Мороза в морозилку, но... Позвольте. Это же значит, что в два года он умеет писать! Впрочем, он умеет еще столько всего... Он даже дает совет пожилому англичанину насчет любви. По-английски, конечно. И вообще, этот совершенно очаровательный малолетний Омар Хайям — это такой волшебный ребенок, которого можно только выдумать, вымечтать и сочинить. Впрочем, в этом он не отличается от своей семьи, в которой только у одного человека есть один недостаток: человек этот — Лиза, а недостаток состоит в том, что она в начале своего возвращения к живым выражается не очень литературно. Не то чтобы она говорила пошло и грубо, конечно, нет. Просто в ее лексиконе, и то лишь поначалу, присутствуют такие ужасные слова, как "затупила", "лайкали" и "капец". Вот такая большая проблема.
Но это ничего. Зато все остальные — безукоризненны. Они даже накрывают праздничный стол с льняными салфетками в кольцах. К сожалению, не серебряных — те пришлось отдать на лечение Лизы. Но мельхиоровые-то остались!
Ужасно, но я никогда, кажется, не сидела за столом, где лежали бы салфетки в кольцах. Ни в одном ресторане. Не доросла...(
И, наконец, я обратила внимание на то, что почти все — за исключением, пожалуй, двух человек, учительницы и пожилого англичанина, — все герои четко делятся на очень хороших и очень плохих. Ангелы — направо. Сволочи — налево. Без полутонов. Собственно, и жизнь кажется именно такой, лишенной полутонов. Сплошь жесткие антитезы: есть больницы, страшная болезнь, близость смерти — и безмятежное счастье. Есть война — и безмятежное счастье. Есть гады, отбирающие у несчастной семьи квартиру, — и вокруг них только чудесные благородные люди. И безмятежное счастье. Есть безжалостная травля девчонки всем классом — и безмятежное счастье. Там, где безмятежное счастье, все идет так, как надо: там ты еще не успела начать мечтать о любви — а она уже к тебе приходит, да какая... Ты еще ходишь среди людей в маске и лысая, а в тебе уже видят будущую красавицу и предлагают сниматься в рекламе, завтра, не дожидаясь, пока волосы отрастут. И друзья у тебя — потрясающие. И семья. И Агнешка. И miss Pauline. А уж Мистер Гослин... Стоп, мы уже говорили о Мистере Гослине, самом невероятном книжном карапузе из всех книжных карапузов.
В общем, наверное, я жестокий, черствый человек, но в итоге с книгой меня примирили последние страницы, полные тревоги, боли и страшного ощущения ненадежности всего, что мы любим. Не потому, что эти страницы показались какими-то особенно искренними и честными: нет, они мне показались отчасти преувеличенными. Но — чувство, которое было в них, и которое они вызывали в ответ, было сильным, и вот оно было честным. А самым сильным, что-то сжавшим внутри, стало последнее предложение. Потому что оно не закончено. Открытый финал.
После такого финала книгу забыть не получится. Это такой серьезный удар читателю под дых.
Только так и можно было закончить эту книгу.
Ну, а потом повесть закончилась...
И я с почти ничем уже не омрачаемым наслаждением погрузилась в россыпь гончаровских рассказов.
И ничего, что три из них я уже читала в других сборниках. Я была рада встрече с ними, как старым друзьям. И из каждого, из каждого практически рассказа, читая в электронке, выписывала большие цитаты — по пять, по шесть на коротенький рассказ. Мне не очень понравились два предпоследних рассказа: в одном, про поезд, мне показался фальшивым конец, а в другом уж очень поцарапало то, как человек, настолько сильно влюбленный в животных, может эдак слегка презирать людей — тех людей, которые животных любят меньше, чем автор, а иногда даже боятся, жалкие. Но хватит критики! Остальные-то рассказы совершенно великолепны. Я хохотала до слез, читая "Левый автобус", и таяла от умиления, читая «Жмелика». Я снова — после "Дракона из Перкалаба" — очаровывалась магией Карпат, читая "Полонину". И у меня сжималось сердце, когда я читала "Янкель, инклоц ин барабан". Этот "Янкель..." своим сдержанным трагизмом, да и отчасти сюжетной идеей похож на один из самых печальных фильмов на свете — на "Прерванный шаг аиста" Тео Ангелопулоса. Но Гончарова не Ангелопулос, она к своим героям всегда нежна и милосердна, и под конец она берет и делает из Ангелопулоса немного Кустурицу. И эти ее божественные модерации от печали к комизму и обратно, от торжества к печали, эта игра на полутонах, — так тонки, естественны и филигранны, что от нежности и восхищения захватывает дух.
А еще я все время порывалась разбудить сладко спящего мужа, чтобы зачитать ему что-нибудь смешное из "Тети Дины Школьник", или из "Аллес гемахт, Маргарита Пална!", или из «Там снег», или из «Петя Довжик и крылатая девочка». Или из "Утреннего разговора с Моцартом", в котором невероятная в своем гусарском великолепии гулянка пьяного от валерьянки кота потом переходит к чистейшей, беспримерной и очень искренней, глубокой грусти... И переход этот так легок и изящен, будто катится сверкающая капля воды по бархату.
И все это можно читать и перечитывать бесконечно. Потому что, что ни говори, все-таки она волшебница, эта Марианна Гончарова.
P.S. Сейчас перелистала электронные страницы, чтобы проверить имена поэтов, погрузилась снова ненадолго в мир «Тупо в синем...» и подумала, что несмотря на все сказанные мной нехорошие слова, это такой мир, в котором, что бы там ни было, хочется жить. Хочется рядом с этими людьми хотя бы постоять. Которые способны на что-нибудь, например, такое: «Однажды я спросила Агнешку, не пыталась ли она вызвать на своих спиритических сеансах деда. Она прямо ахнула в ответ: ну что ты, — воскликнула, — зачем? Он же там с Лизой! Я, дикая и совершенно несентиментальная, погладила ее по огненной, крашенной в цвет борща голове. Ну, чтобы она знала, что я ее ужасно люблю. И все мы». А Лиза — это первая жена деда, которого потом спасла, вытащила из болезни от тоски Агнешка, которая безумно любила его все те годы, что были им отведены. Но вот — даже не пыталась претендовать на законное место рядом с ним и его обожаемой Лизой… Лишенная, как и все эти бескорыстные до бесплотности гончаровские герои, малейшей склонности к мещанскому собственничеству. Да, хотелось бы жить рядом с такими людьми. Ну, пусть это иллюзия и мечта. Но ведь вся поэзия, даже если она в прозе, — это иллюзия и мечта.
P.P.S. И совершенно права Елена Р.: повесть о Лизе Бернадской стоило бы включить в школьную программу.