Цитаты из книг автора «Николай Цискаридзе»

Однажды шел концерт. Я стою, греюсь, а одна народная артистка СССР в тот вечер танцевала «Умирающего лебедя». Она к этому моменту была уже дама корпулентная и, чтобы «прикрыться», нашила на свой костюм безумное количество перьев. Ноги худенькие, а все остальное в перьях. Ну и, как обычно, у этой балерины восемь поклонов перед публикой – минимум. Она туда-сюда, как челнок, бегает из кулисы на сцену задыхаясь. А Тамара, как обычно, подметает, гвозди какие-то собирает, что-то убирает, она вообще на месте никогда не стояла. И тут народная артистка СССР, забегая в кулису: «Ну что, Тамар, посмотрела?» Та говорит: «Посмотрела». – «И как?» – «Худеть тебе надо!» – выдала Тамара. «Да-да-да!» – неожиданно с готовностью закивала головой балерина и опять побежала кланяться. У меня просто дар речи пропал, даже представить не могу, чтобы эта артистка позволила кому-то сказать ей подобные вещи!

Когда я стал солистом, именно с его фразы: «Николай Максимович, можно я дам третий звонок?» – для меня начинался спектакль. Так полагалось, такие правила были в этом заведении – это был Театр. И если премьер говорил: «Можно мне еще пять минут?» – то режиссер ждал, пока премьер не скажет: «Да, можно». Не то что сейчас: «Так, быстро пришли на сцену, встали, даю третий звонок!» Третий звонок без разрешения премьера никто не смел вообще дать.

Ника, запомни: всегда дай своим конкурентам возможность выступить, тебя больше будут ценить. Вот ты посмотришь, ты вернешься – о них никто говорить не будет. Если ты достоин этого, конечно». В итоге произошло так, как сказала мама. С тех пор я этому правилу железно следовал. Я всегда давал возможность выйти второму составу или сам выходил вторым составом. Никогда не боролся за то, чтобы у кого-то что-то отобрать

Перед 1 сентября мама позвонила Пестову: «Пётр Антонович, мы приехали. Я привезла вам из Тбилиси…» – «Ламара Николаевна, а вы разве не знаете, что я больше не преподаю у Коли?» – «Ну что, мы теперь с вами будем ссориться?» – «Нет». – «Я же с вами общалась не потому, что вы у Ники преподавали. Мы с вами познакомились, значит, надо встречаться». И мама с Петей продолжила общаться. У них отдельная была история взаимоотношений.

Тогда мама встала: «Дорогие родители одноклассников моего сына, хочу вам сказать такую вещь. У меня сын один, родила я его очень поздно. Я – заслуженный педагог Советского Союза с многолетним стажем работы в школе. Поэтому рассказывать мне, какие способности у моего ребенка, не надо. Я знаю, какие у него способности. И хочу вам сказать, что, если по отношению к моему сыну в классе не прекратится травля и бойкот, я долго разбираться не буду. Я просто предупреждаю. Мне терять нечего, ребенок у меня один. Я возьму ружье и нажму на курок! Мы с вами, Наталья Георгиевна, поговорим в конце года, я уверена, что вы будете мне приносить извинения!» С этими словами мама вышла из класса. Что там, на собрании, происходило дальше, не знаю. Но с этого дня мама по вечерам садилась со мной, и мы вместе готовили все уроки. Она понимала, что меня надо не столько подтянуть, сколько мне надо просто перестать бояться. Произошло так, как предсказывала мама. Через полгода Гуминской пришлось извиниться за свои слова, стоя перед нашим классом.

Я ехал как на казнь, предчувствуя, что на этот раз живым от Семеняки я не уйду. Но, как только мы с Людой вошли в купе, на его пороге появилась какая-то тетка. Она слезно попросила меня поменяться с ней местами. Не хотела ехать одна с незнакомым мужчиной в купе. Люда оказалась единственной женщиной в нашем вагоне. Я, не помня себя от счастья, заорал: «Да!» Скорость, с которой я совершил этот обмен, была настолько высокой, что растерявшаяся Люда даже не успела схватить меня за ногу.

Кроме того, меня приходилось гримировать долго, потому что у меня было не две брови, а «монобровь», как у Л. И. Брежнева. Сначала мне «монобровь» просто густо замазывали тоном, потом гримерам это надоело. Они меня схватили, прижали и, несмотря на мои вопли и слезы, так было больно, выщипали ее, превратив «монобровь» в две нормальные человеческие брови. Конечно, в Алена Делона я не превратился, но на мальчика уже можно

Я же тбилисский, я же «чучмек из аула», что с меня возьмешь?

Пестов и говорит: «А чего ты, Митенька, так много роз к ее ногам положил?» – «У меня ноги не получились, и я их так прикрыл». Пётр Антонович посмотрел на него и говорит ехидно: «Но у меня-то зарплаты не хватит на цветы, чтобы твои ноги прикрыть».

Пётр Антонович любил убогих. Он сам был убогий и любил убогих.