Я не считаю дружбу священством человеческих отношений и лучшим проявлением любви – она для меня, скорей, способ разобраться в окружающем мире. Ведь все мы строимся на фундаменте из других. И не вижу смысла опутывать себя нитями привязанностей, такими же, как на деревяшках бездушного кукловода, чтобы потом их резко оборвали – вместе с конечностями.

Я не стремлюсь к этому.

Хотя друзья у меня есть, целая компания.

Вот, Сэхун например – самый мажорный, то есть самый отвратный, родившийся в изорванных джинсах и с узлами лапши на руках для чужих ушей. В нём слишком много того самого «стиля», которым больна современная молодёжь; он звенит связью металла в ушах и закатывает глаза на концах предложений.

Сэхун зато здорово нас всех организовывает – его квартира всегда пригодна для наших встреч, которые редко случаются где-то кроме ближайших кафе, наших домов и их подворотний. Этот Сэхун, этот клей – кто знает, считались бы мы одной командой целых два года или растеклись бы притоками без него. Впрочем, так может внезапно оказаться любым утром, любым паршивым днём.

Есть еще Чондэ, и подсознательная симпатия на него у меня выделяется в большем количестве, это весьма сложно объяснить. Он тактичный, как принято говорить, редко кричит и критикует, а больше слушает: можно даже решить, что это тихий сплетник, маленький уж среди кобр, но Чондэ не таков. В нём так много простого, что даже порой страшно подумать, почему он ошивается с нами, это явно не его круга/уровень. Мне так хочется иной раз ему объяснить на пальцах, спустив одну руку до колена, а вторую подняв над головой.

Но Чондэ только смеется. Смеется так, как не смеется никто. И вот, например, у Сэхуна глаза голубые – пусть и от линз – холодные, даже, возможно, пустые и вовсе не добавляют ему красоты, а у Чондэ они карие, теплые-теплые, и под ними – как под рентгеном.

– Эй, Чен, – вот так вот зовёт его Сэхун и это рождает в моей голове любопытство, сколько салфетных комков вмещает человеческий рот.

Мне не нравится это прозвище, оно резкое, острое, слишком топорное, и схожее с кратким моим; я его не использую и, может, поэтому Чондэ всегда при приветствии мне кивает, будто в знак вежливости, уважения. Опять же – совсем для нас и то, и другое, не приемлемо. Думаю, такие хорошие отношения у нас с ним близки к взаимности, и всё же моё амплуа по-прежнему колышется справа, вот здесь, у колена.

Повода нет, но мы снова какого-то черта сидим в душной комнате на голом полу, разбрасывая между коленями заляпанные пятнами карты. Я стараюсь не угодить локтём в пепельницу, попутно высматривая за окном показатели градусника. Всегда было странным играть в мафию вчетвером, так же интрига горит буквально два-три хода. Ну ладно. Мы и так тут все дураки и пьяницы.

Сэхун тасует колоду умело и быстро тонкими пальцами (чего не отнять, того не отнять), а я хочу бессмысленно спросить, можно ли так, чтобы город заснул и не проснулся. Бутылка соджу кочует у нас по рукам, а добрее и улыбчивее мы не становимся; это не странно. Вот так, пожалуй, нас сложно назвать друзьями, если вникнуть в суть – мы лишь с виду на низком старте перед защитой друг друга грудями.

Вообще, это просто неанонимный клуб одиночек, нашедших тех, с кем более-менее не тошно, и можно проводить вместе время, заполнять свободные часы, у нормальных людей отведенные для близких. У нас нет таковых, у нас только мы – разбавляем грязь у друг друга в душах, подмешиваем в неё болтовню и спирт.

Я сказал – вчетвером, и совсем не ошибся. Как всегда к нам опаздывает еще одна персона, и её приближение я чувствую по мурашкам на холодной спине. В коридоре звенит замок и мои пальцы душат пиковую черную даму; он всё же пришел. Но мы к этому еще вернемся.

Есть такое понятие – «дом», и я не знаю, какое место, состояние или время могу им называть, потому что каждый раз возвращаюсь в двухкомнатную квартиру, в которой всегда слишком мало света, чрезмерно много запаха из подвала и половой сырости. В ней между тусклых стен всегда где-то прячется мама, отрешено сидящая на самом краю кровати или согнувшаяся на корточках в углу, прикрывая глаза руками.

Она может что-то шептать, неразборчиво и захлебываясь, с этим можно справиться обычным разговором, парой белых колёс и ладонью на черной макушке.

А может молчать глубоко и долго, и с этим сложнее – тут до самого вечера придётся сидеть у неё в ногах, чтобы пришла в себя.

Мама говорит, что она сумасшедшая, только очень грубыми словами, очень смешливым, шуточным тоном, за которым такое отчаяние и «прости», что мне приходится её переубеждать. Хотя… Правду можно отчеканить болью и резью, можно сделать усмешкой, можно ею промолчать – она не изменится.

– Меня заберут и отправят сажать репу, – смеется мама, помешивая слишком тугое тесто для рисовых пирожков, – или посадят в коляску, вывезут на какой-нибудь балкон, там и забудут. Точно тебе говорю, Чанель, мальчик мой. Недолго мне тебя мучить.

Я даже не знаю, устал ли от таких разговоров, но эффекта мгновенных слёз они больше не вызывают; cлишком часто мне приходилось умолять её так не говорить, что теперь слова скатываются в миску с мукой и приминаются ложкой. Я чувствовал их вкус за вечерним чаем, когда мама безжизненно глядела в окно и свет серого неба, казалось, слился с её лицом.

В такие моменты я думаю, что надо бы её запомнить.

Запомнить такой, пока не случилось чего-то ещё. Отклонения в психике у мамы наблюдаются давно, с год, они возникают периодически в форме полного беспамятства и неконтролируемых действий, которые сложно предотвратить. Пока это не стало причиной списать её со счетов и идти упаковывать синюю зубную щетку, но и улучшений не наблюдается.

Отец заслуживает лавровой ветки за лучший вид «у нас по-прежнему всё хорошо», который играет всё это время, когда бывает с нами. У него удаленная работа в постоянных командировках, и нет, я не добавляю этого в стакан моей тоски. На самом деле, я вообще по нему не скучаю. Почему? Ответ прост.

Я не люблю отца.

Нет, он не чешет об меня кулаки и не изменяет матери с бутылкой или другими, принимает мою политику и идеи, по большей части старается не лезть в личную жизнь, нет, он не составлял в семье новую Конституцию, всегда мне всё разрешал и старался приносить радости, то в кармане, то в улыбке или объятиях, нет, он просто замечательный.

Но я его не люблю.

Это не априори, что родители обязаны быть для нас вторым и третьим Иисусами, которых любишь со всеми грехами до их кончины и после неё – я очень долго считал именно так и корчился в ломках от этого осознания, мерил себя всеми заповедями, пророчил всю Преисподню.

Потом же я действительно устал.

И решил, что не иссякнувшего уважения к отцу мне достаточно. Дело-то тут в чём: мне сложно его принять теперь, будучи не ребёнком, когда ловишь глазом каждый жест, слышишь каждое слово, и восприятие этого исходит уже полностью от тебя самого.

И всё в нём – всё это – мне настолько не нравится. Его привычки, его взгляды на вещи, его общение с другими, позиция, выбор пути – совершенно не нравится, не могу, не хочу это поддерживать лишь из звания «сын». Печали, скучания по папе во мне отсутствуют, и может, мне это когда-нибудь вернётся хлестким уроком. Но не сейчас.

– Чанель, обед! – кричит мне обычно из кухни мамины нотки волнения.

Знаю я – там что-то вроде жирных клёцок, накаченных протеином в лошадиных дозах. Ещё одно её беспокойство без почвы. Мама молится на мои выпирающие позвонки и трясущимися пальцами жмёт мои худые плечи.

– Это даже некрасиво, – говорит она, – а что, если это уже болезнь?

Я успокаиваю её всеми известными мне словами и тонами голоса, от ласкового до грубого, смиряю её паранойю на некоторое время, а потом – снова. Она так часто смотрит на меня взглядом матерей неизлечимо больных, это одновременно вызывает и отчаяние, и раздражение. Я прошу её ругаться на мой неприхотливый желудок и обвинять свой обмен веществ за такую худобу, а меня оставить в покое.

Нет, я не болен.

По крайней мере, не здесь.

У подножья рабочего стола валяется школьная сумка как портящая весь вид блямба, которую ничем не вывести, не стереть – ненавижу возвращаться мыслями к занятиям, еще больше – на них ходить. Обучение мне не в тягость, но удовольствия от него не исходит так же, что постепенно перевесило моё отношение в сторону минуса.

Меня часто хвалят учителя за неплохую успеваемость и цокают языками точь-в-точь копытами, когда отрекаюсь на иную деятельность помимо уроков. Ни олимпиады, ни роли в концертах мне не нужны, я актёр погорелого театра и мне не идут медали. Это не лень говорит, это просто характер такой.

Я единственный отличник в слабом классе; как в него перешёл, так мне сразу начали нашептывать про профильные, только бес толку. Я так и остался в своём, небольшом и недружном. Мои одноклассники из рода «твоё болото – значит, тони», и я даже не старался образовать с ними вторую семью.

И в этом ничего драматичного, так даже удобней – весь расчет на себя, и никаких неловкостей в случае ссор или стычек. Знаю, мы даже наверняка не пойдем отмечать выпускной следующего года, а попросту выстроимся в колонку за аттестатами. Жду не дождусь.

И меня волнуют не отношения даже, а своё положение в школе. К концу этого года от него немного откололось, когда я вступил в кабинет директора. Там сидела и завуч, и он сам, и разговор вновь пошёл о переходе в следующий, последний класс. На меня смотрели две пары глаз так непонятно и скептически, что я даже опешил.

– Пак Чанель, ты идёшь по наименьшему сопротивлению, – горделиво мне сунула слова под нос директриса, защелкав ручкой, будто знает, бестия, моё отношение к подобным вещам.

Я сглотнул раза два и спросил, могу ли идти, а в ответ мне покачали головой, и выглядело это как-то тяжело, грузно. Настроение так испортилось, что я даже не ожидал. Проблема выбора в будущем – первостепенная для меня, я на неё ничего не клал.

Не знаю, кем хочу быть. И руки вроде растут из плеч, объем мозга – стандарт, 1200, капля самоуважения и слабой веры где-то внутри растворены, а кем хочу быть – не знаю. И парня это действительно может мучить.

Вернулся домой я в тот день обескураженный и словно побитый, учитывая, сколько всего мне еще наговорили те двое.

«К такому возрасту вы должны были определиться».

«Хотя бы примерно расставить приоритеты».

«Знать, в какое поступить заведение».

«Вы ближе к гуманитарию?»

Я ближе к гуманной неопределенности. Рассказав это всё знакомой из параллели на первом послевкусии в холле школы, принял от неё успокаивающий ответ:

– Некоторые, уже пожимая руку смерти, не знают, кто они и для чего, а учителя требуют этого от ребёнка.

Мне хорошо запомнились эти слова. Да, у меня ещё есть время перед выбором, что я буду ненавидеть до конца жизни, альтернативно получая за это деньги, [но]

Когда тебе говорят, что еще немного – и ты не будешь стоить больше картонной коробки, это угнетает. Впрочем, я перекладываю всю ситуацию в руки времени и отдаю ему руль.

После этого, пусть и каникулы, смотреть на сумку эту противно, а считать даты месяца неохота, хотя уходить далеко от реальности не люблю.

Интересное чувство.

Словно безвыходность облепила тебя со всех сторон.

Я возвращаюсь в нашу тусклую комнату, в которую входит еще один человек. Самый старший из нас, самый странный, для меня – весомый. От него мерещится иней на окнах, и птицы за ними смолкают. Если существует у людей общая атмосфера, то это была её ледяная мгла. А я предательски сижу к двери спиной и слишком остро чувствую каждый неслышный шаг.

Его зовут Бэкхен, и глаза у него – черные.

Из таких, в которые невозможно смотреть.

В нём единственном из всех нас мрачного больше, чем во мне, пепел во взгляде глубже, а слова – болезненней. Не помню, как так вышло, что он среди нас, это будто скольжение тени, фантома, который раз – и возник, а всех поглотила чума.

А болен смертельно, похоже, только я.

Это было очень сильное впечатление.

Почему?.. Это можно только понять, проведя с ним время и вытерпев его.

Бэкхен ко всем так же предельно безразличен, но при этом к нему все тянутся, завороженные и подвластные его обаянием. Когда у кого-то проблемы и слишком явные, требующие помощи, со стороны Бэкхена она приходит совсем нетипичным образом.

Сэхун раз был в скулящем отчаянии от того, что его (!) бросила очередная девочка, и он делился этим в нашем кругу. О, где-то точно вспыхнул пожар, когда на лице Бэкхена появился зловещий оскал.

– Что её в тебе не устроило? – спросил он Сэхуна.

Тот нахмурился.

– А кто сказал, что я виноват? Это в ней были проблемы.

– Они все так говорят, – перебил его Бэкхен, – но девушки никогда не бросают парней из-за своих недостатков, потому что им и нужен тот, кто их примет, а менять в себе что-то – они слишком заполнены эгоизмом, да и что там останется, если начать чистить женскую душу? Проблема в тебе, причем она никогда в том не признается, ведь образ идеала уже пылится осколками, его не собрать, а склеишь – уже не то. Так что тебе придется просто её отпустить с богом и своим списком условий, и искать ту, у которой он меньше, и по которому ты подходишь.

Скажем прямо – Сэхун больше ни разу не рассказывал нам о своих неудачах в плане любви или что там у него лежит за основу отношений с девушками.

Бэкхен не упустит шанса кому-то разбить хрустальные замки принципов и устоев, сдуть карточный домик чьих-то заповедей и моралей. Мне было тяжело смотреть, как он напирает на Чондэ, наклонившись к тому всем корпусом и говоря тому об отце (у Чондэ это – его болячка):