Отзывы на книги автора «Андрей Платонов»

Чем мне нравится ранний Советский Союз, так это своей своеобразной… мечтательностью. Можно бесконечно обвинять и жалеть первых «рабов коммунистической системы», но умели они с оптимизмом смотреть в будущее, предчувствуя великие достижения в науке и технике. Столетиями жившие в страшных ограничениях, без возможности получить образование, тут люди вкусили прелесть знаний и поверили в невероятные проекты. Массовым стало чувство причастности к огромным делам, а ученые и изобретатели оказались великанами своей эпохи.

Таков великан – молодой инженер с неожиданно иностранной фамилией Вермо (автор намекает, что Советский Союз тут пошел по пути «проклятой» заграницы?). Платонов гениально уловил типаж своего времени: юноша, должно быть, из малообеспеченной семьи, после революции смог выучиться и, окрыленный, со своим счастьем отправился вдохновлять на новые подвиги простых людей в какой-то степи.

В мясосовхозе №101 «Родительские дворики» заправляют странноватые персонажи. Они смешны и нежны одновременно. Даже откровенным радикалам, что вечно рыскают в поисках «врагов режима», ты поневоле сопереживаешь – очень уж живыми они вышли! Совхоз с таким-то руководством – идеальное место в случае с Вермо.

Безумные (или гениальные?) проекты молодого инженера ставят всех на уши. Теориями Вермо о том, как добывать 2 тысячи тонн мяса вместо установленной тысячи, вдохновляются все в совхозе. Он же образованный, вон какие умные вещи говорит, точно сумеет все! Хоть какая-то надежда, знаете ли. А как без большого проекта? Сами-то мы не справимся с собой.

Платонов, конечно, писал с иронией к сложившемуся соцреалистическому канону. Картонный советский шаблон («идеальные работники, бесконечные жертвы во имя коммунизма, преодоление тяжелейших обстоятельств с именем Ленина на устах»), канон этот отторгается Платоновым. Высмеивая противное «как правильно», он создает удивительно реальных, близких в своих «заскоках» людей. Они, его герои, хотят быть «правильными», соответствовать образам советской пропаганды, но они шире, они не из картона, а из плоти и крови. Оттого и не быть им «идеальными работниками». И вот эти попытки простых людей стать «идеалами» вопреки собственной природе – их-то отлично показал Андрей Платонович. И тут же показал торжество человечности. Сколько человека ни втискивай в рамки, а все равно ничего не получится. Не мучайте лучше.

Платонов не закрывает глаза на сложные стороны жизни. Так, он изображает издевательства над девушкой, которая от них убежала в смерть. Он изображает и жестокость, и нечуткость сердца. И просто невозможность человека врасти в другого, понять его полностью. И он же показывает, что жизнь не ограничивается ужасами наступившего времени. Верил ли Платонов, что новые технологии сделают человечество лучше? Увы, но справиться с жестокостью реальности невозможно. Но можно перескочить, можно в этой же реальности сотворить свою реальность. Оттого так много мечтает Вермо об обновленной жизни. Из привычной жизни словно бы вырастает эта новая жизнь, на залитой кровью почве появляются ростки небывалого, великолепного. Из растревоженной земли вверх вырывается поток живительной влаги. Чистейшая вода, что раньше была сама по себе, пряталась за плотью планеты, – эта вода напитает героев и позволит им… стать хоть немножко человечнее?

Платонов написал гимн изобретательству – и поискам себя в нем. И, конечно, его повесть о том, что не может быть человечности без «обучения» – к счастью или к сожалению.

Весьма необычное для той послевоенной эпохи произведение и можно понять, почему в 1946 году, после публикации, было так много критики в его адрес - писатель выставил на всеобщее обозрение то горькое, печальное и неприятное, что, видимо, было не принято демонстрировать, чтобы не нарушать полный оптимизма и гордости за героев войны настрой в литературе. Не найти тут и высоких моральных качеств людей, все герои очень «земные», ни один не тянет на пример для подражания. Более того, на мой взгляд, главный герой производит весьма отталкивающее впечатление, этакий перекати-поле, которому и домой-то возвращаться не хочется, лишь бы еще погулять пару дней на воле. Жаль, писатель не объясняет, отчего капитан Иванов такой – то ли брак его изначально был неудачным, жена словно чужая (видно, он с ней даже не вел особо переписку, ведь вернувшись домой, словно и не знает совсем, как они жили без него), то ли годы войны сделали его «холостым» и он тяготится наличием семьи. Он как будто оттягивает неизбежное возвращение, по пути найдя предлог подольше остаться на свободе (показательно, что его не смущает посланная телеграмма «встречайте», и то, что семья много дней прождала его на вокзале, да и испортить репутацию девушки-попутчицы он не боится, а ведь он уедет, а ей жить в этом городе дальше)

Иванов не мог долго пребывать в уныло-печальном состоянии; ему казалось, что в такие минуты кто-то издали смеется над ним и бывает счастливым вместо него, а он остается лишь нахмуренным простачком. Поэтому Иванов быстро обращался к делу жизни, то есть он находил себе какое-либо занятие или утешение либо, как он сам выражался, простую подручную радость, — и тем выходил из своего уныния.
Он придвинулся к Маше и попросил, чтобы она по-товарищески позволила ему поцеловать ее в щеку.
— Я чуть-чуть, — сказал Иванов, — а то поезд опаздывает, скучно его ожидать.
— Только поэтому, что поезд опаздывает? — спросила Маша и внимательно посмотрела в лицо Иванова.

Мне Алексей Иванов представляется весьма эгоистичным человеком, который не любит думать о «плохом», предпочитая отвлекаться на что-то приятное, вот и внезапное обретение любовницы по пути к дому кажется мне такой же прихотью, заглушающей тревогу о будущем. Так же, как и желание сбежать к ней обратно вовсе не вызвано любовью и потребностью быть с Машей, просто ему легче уйти от проблем, чем попытаться их решить.

А дома как раз поджидает много проблем, ведь не только жена стала чужой женщиной, но и дети выросли без отца, более того, если на красавицу-дочку можно любоваться, то что делать со взрослым сыном, Иванов не знает. Вообще многое на себя нужно брать, ведь поднимать семью и вновь встраиваться в семейный быт весьма непросто, намного проще начать с чистого листа, теша себя надеждами, что в другом месте все пойдет лучше и легче.

Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу.

Поэтому Алексей и рад подвернувшемуся предлогу, более того, жена сама дала повод, отчего не выместить на ней злость и не уйти, громко хлопнув дверью? Не то, чтобы я оправдывала жену, ее исповедь тоже кажется странной, неуместной и остается только гадать, зачем она решила облегчить совесть, взваливая груз на столь много натерпевшегося за время войны мужа.

Но в данной истории мне было больше всего жаль мальчика, который вынужден был стать не по годам взрослым, принять на себя ответственность за семью. Мать все время пропадала на работе, а он оставался за главного, отвечая за кроху-сестру. И оттого так горько было читать злые слова отца о нем, ведь не только на жене отыгрывается вернувшийся папаша, но и ребенка не щадит, втягивая в свои разборки с женой.

Замолчи! — закричал отец на мать. — Я голоса твоего слышать не могу... Буди детей, буди сейчас же!.. Буди, тебе говорят! Я им расскажу, какая у них мать! Пусть они знают!

Финал истории не показался мне завершающей точкой, герой, поддавшись жалости, поменял скоропалительное решение, но я думаю, что основные трудности еще ждут семью впереди. Тут можно вспомнить книгу Евгений Дубровин - В ожидании козы где показано столкновение детей, отвыкнувших от родителя, (хотя у Платонова, конечно, изображен совсем иной мальчик, возможно, будучи более умным, он изберет другую тактику и будет рад скинуть ответственность, побыть вновь ребенком?)

Подводя итог, это весьма интересное произведение, тут есть над чем подумать, автор погружает читателей в непростую, неоднозначную ситуацию, так что советую ее любителям напряжённых драматических сюжетов.

Рассказ вечерний печальный.

О плохих людях.

Рассказа написан был в 1935 году, но первый раз издали его только в 1966 году.  Спасибо boservas за информацию.

Автор умер в 1951 году, а рассказы автора не печатались долгие годы.

Сюжет. 

В одной деревне мужчина работал помощником кузница, и был он незлобивый и спокойный, выглядел он, как старик, но работал хорошо, жалование получал небольшое. Звали его Ефим Дмитриевич, а люди прозвали Юшкой. Вся деревня потешалась над ним и издевалась, взрослые били и дети камнями кидались. А он относился ко всему спокойно, как будто бы и не замечал и не злился ни на кого. А каждое лето, куда то уезжал.

Подробнее.

Очень тоскливое произведение, мрачное. Даже на финал если посмотреть, то все равно лучше не становиться даже хуже.

Вот читая такие рассказы понимаешь почему люди стараются сидеть по своим домам. И не с кем не встречаться.

Даже то прозвище, что дали люди человеку. Говорит, что эту деревню надо было спалить, как содом и гомору. Это я шучу, но в каждой шутке есть доля правды.

Такое поведение и отношение бывает в школах, как модно сейчас это называть Буллинг или по нашему травля.

Причем если в школе это отдельные люди, хулиганы к примеру, то в этом рассказе вся деревня. А кто не бил или не обзывал главного героя, тот молчал и не заступался.

Так вот прозвище Юшка, судя потому что его били, могло означать Кровь. Раньше говорили Юшку пущу, то есть кровь. Но так же юшка это жидкая часть похлебки.

То есть или Жижа или Кровь.

Не очень понятно из истории почему он выбрал именно такую работу и эту деревню. Почему не нашел себе другую работу и в другой деревне. Но он 25 лет проработал в кузнице в этой деревне.

И самое печальное, что за 25 лет так и не стал своим.

Причем он никому ничего не сделал, хотя думаю, разбил один раз кому то нос. Так и отстали бы.

Этот рассказ, говорит во первых что людям надо давать отпор. Они не понимают, что такое доброта и хорошее отношение, но если один раз дашь отпор сразу поймут.

Во вторых люди всю свою злость готовы вылить на других, и чем человек беззащитнее, тем они больше хотят на него злость свою обратить.

Точнее рассказ, об этом не говорит. Это я так понял. Человек им ничего плохого не сделал. Работал в кузне. Причем начинал работать раньше всех, а заканчивал позже. Экономил на всём.

Ну выглядел он не очень. Ну так там пол деревни такие же наверняка были если не больше.

Хозяин кормил его за работу хлебом, щами и кашей, а чай, сахар и одежда у Юшки были свои; он их должен покупать за свое жалованье — семь рублей и шестьдесят копеек в месяц. Но Юшка чаю не пил и сахару не покупал, он пил воду, а одежду носил долгие годы одну и ту же без смены: летом он ходил в штанах и в блузе, черных и закопченных от работы, прожженных искрами насквозь, так что в нескольких местах видно было его белое тело, и босой, зимою же он надевал поверх блузы еще полушубок, доставшийся ему от умершего отца, а ноги обувал в валенки, которые он подшивал с осени, и носил всякую зиму всю жизнь одну и ту же пару.

А еще говорят народ у нас добрый жалеют сирых да убогих, но видно не в этот раз и не в этой деревне.

Больше всего конечно, дети в этой деревни были отмороженные. Таких надо было бы сразу к психиатру отправлять.

Они радовались тому, что с Юшкой можно было делать, что угодно. Хочешь пинай его, хочешь кричи на него, хочешь камнем запусти.

А тот только улыбался и радовался.

Юшка тоже радовался. Он знал, отчего дети смеются над ним и мучают его. Он верил, что дети любят его, что он нужен им, только они не умеют любить человека и не знают, что делать для любви, и поэтому терзают его.

Конечно любят, вот дал бы раз пинка, сразу бы полюбили. А так они его ненавидели, ведь дома родители им говорили, будешь плохо учиться или вести, будешь как Юшка. Поэтому для них этот старый и больной человек, в старых одеждах - был вселенское зло. А поскольку он еще и отпор не давал, то и вовсе это их распаляло. Ведь, стать таким как этот человек им не хотелось.

Сам Юшка был еще не старый, в начале рассказа около 40 лет, но у него были проблемы со здоровьем вот и был такой чахлый вид, а еще старая одежда. Он с одной стороны вызывает сочувствие, а с другой стороны попробуйте пожить, как он и чувствовать, так же. Он всех людей любил и не злился на них.  Жил по принципу ударили по правой щеке подставь левую.

Это отец-мать меня родили, их воля была, — отвечал Юшка, — мне нельзя помирать, и я отцу твоему в кузне помогаю.

— Другой бы на твое место нашелся, помощник какой!

— Меня, Даша, народ любит!

Даша смеялась.

— У тебя сейчас кровь на щеке, а на прошлой неделе тебе ухо разорвали, а ты говоришь — народ тебя любит!..

— Он меня без понятия любит, — говорил Юшка. — Сердце в людях бывает слепое.

— Сердце-то в них слепое, да глаза у них зрячие! — произносила Даша. — Иди скорее, что ль! Любят-то они по сердцу, да бьют тебя по расчету.

— По расчету они на меня серчают, это правда, — соглашался Юшка. — Они мне улицей ходить не велят и тело калечат.

Ефим был хороший. И не каждый мог бы вот так как он. Не боятся дать отпор, а именно не чувствовать, что нужно его давать.

Наверное не каждый священник в церкви был такой, как он. Если бы меня так били, то ночью бы все хаты им спалил, что бы не повадно было.

Да и в финале, когда раскрывается причина отлучек летом и жесткая экономия. Становится на душе еще тоскливее.

В этом рассказе люди агрессивно относятся к не такому, как все человеку. Все желают ему смерти, даже люди которые более менее нормально относятся. Он был раздражителем. Знаете вот, как в организм попадает, что то чужеродное, и появляются антитела, и спасают наш организм. Но вот бывает так когда появляются аутоиммунные антитела и начинают уничтожать здоровые клетки, что приводит к повреждению и разрушению нормальных тканей и к развитию аутоиммунного воспаления.

Такое и произошло у них в деревне им бы узнать поближе Юшку, ведь они даже не помнили, что его Ефим зовут. Узнать, почему он так ходит и почему так выглядит. Но им проще было его гнобить, чем поговорить и помочь.

Понимаю, что это рассказ и тут должна быть вот такая история.  Которая берет за душу, но подобные истории и в реальной жизни есть. Люди к сожалению мало учатся на подобных рассказах, потому что читают их в основном хорошие люди. Которые и так бы ничего подобного бы не совершили.

P/S/

Не много по ною. Так как рассказ меня, тоже на это смотивировал.

Очень устал от того, что все мои отзывы плохо ротируются. И хочется всё бросить. Во мне нет такого смирения и любви к ближнему, как это было у главного героя. Поэтому меня это раздражает.  Большинство моих отзывов даже 200 просмотров не достигают. После прочтения этого рассказа, чувствую себя таким же.

Может и другие люди тоже не дополучают просмотров. Но я с каждым разом все больше это ощущаю, раньше еще можно было 250 получить но сейчас 150 -160.

Ладно, это так минутку грустинка.

Спасибо всем, кто прочитал.

Пронзительный рассказ совсем небольшого объёма, в котором можно разглядеть разные оттенки смыслов. Я бы выделила гуманизм. История немецкого лётчика Эриха Зуммера - это история человека, пойманного в ловушку времени, заточённого во времени, в котором ему выпало жить. Но Эрих не отчаялся и не утратил человечности. Иначе как бы он мог замечать красоту звёзд и прелесть ночи и находить в этом утешение? Герою противопоставлен штурман Кениг, один из тех, кто «ни в чём не чувствует нужды», пребывает в «счастливом идиотизме» и хотел бы, чтобы все были низведены до этого уровня. Именно Кениг сопровождает Зуммера в ночном налёте на Испанию.
Как бы банально это ни прозвучало, нам напоминают, что люди, их чувства и их боль всегда важнее любой идеологии с её «незыблемыми» принципами, и даже неважно, постулирует ли очередная доктрина человеколюбивые идеалы. Бывают ситуации, когда жизненно необходимо отбросить те или иные вольно или невольно усвоенные представления и принципы. Как говорил, кажется, Декарт, «чтобы познать истину, нам следует забыть то, чему нас учили, и перестроить всю совокупность наших знаний» (не поручусь за дословность цитаты и авторство, но это не главное). С этим перекликается следующий пассаж:

А мы хотим подняться над самими собой, мы хотим приобрести то, чего не имеет сейчас и самый лучший человек на земле, потому что это для нас самое необходимое. Но чтобы приобрести это необходимое, следует перестать быть привычным к самому себе, постоянным, неподвижным, смирившимся человеком.

Рассказ Платонова, помимо всего прочего, о том, как важно быть открытым миру, перефразируя название одной английской пьесы.
Повествование заканчивается на том, как Эрих спасает одинокого ребёнка, близкие которого, вероятно, погибли во время Гражданской войны в Испании. Финальный образ самолёта, взмывающего вверх, дарит зыбкую надежду, что всё ещё может быть хорошо, вопреки всему…
Можно задаться вопросом, не повлиял ли на героя тот факт, что он не смог никак помочь своей невесте, не попытался «взять её за руку, чтобы увести в новый будущий мир людей, существующий в Германии уже теперь в скрытых сердцах». Не стал ли этот эпизод одним из тех событий, которые аккумулируясь, приводят в какой-то момент к решительным, отчаянно-смелым поступкам?

И в заключение ещё одна мысль, которая приходит в голову по прочтении. В стихотворении Лермонтова «Ангел», с которым очевидно перекликается название рассказа, ангел несёт на землю «душу младую», которой «звуков небес заменить не могли скучные песни земли». Эрих же забирает ребёнка в небо. То есть можно проследить своеобразную инверсию неба и земли. Да и сам герой застыл где-то посередине между ангелом и падшим ангелом, между светом и тьмой.

Первоначально рецензию хотела озаглавить "Мутная жара сухого лета 1921 года" по дате и сути происходящих событий, но поразили меня две старушки в рассказе.
Почему появляются две старушки не знаю, только догадываюсь. Одна старушка маленькая, сухонькая, кроткая в начале рассказа, а в конце появляется старушка большого роста, но о них позже.
Рассказ о выполнении "одной жизненной задачи" молодым студентом электротехником в небольшой деревне Малобедная Верчовка и это может показаться чем-то сухим, как лето 1921 года, и малоинтересным, если бы не было написано Андреем Платоновым, одинаково владеющим тайной электричества и тайной слова.
Платонов для меня сам тайна, как электричество бывает тайной для тех, кто с ним ещё не знаком, а познакомившись ближе, всё равно остаётся удивлением и поражением.

— Ты скажи мне, ты не знаешь — что такое электричество? — спросил меня Чуняев. — Радуга, что ли?

— Молния, — сказал я.

— Ах, молния! — произнес Чуняев. — Вон что! Гроза и ливень... Ну пускай!

Как же похож герой рассказа на самого Андрея Платонова.
Это Платонов о своей юности, о своих мыслях, надеждах, желании изменить мир, если не весь, то дать воды одной деревне или спасти от голода одну семью. Это он нежно и внимательно, ухаживающий за машинами, бредёт уставший и дремлющий домой в начале рассказа и идёт один в тёмном поле, молодой, бедный и спокойный в конце, после выполнения своей задачи.
А задача была починить небольшую деревенскую электростанцию.
И всё в этом рассказе реалистично. Просто фантастически реально описана жизнь и люди в русской глубинке, но невероятные мистические вкрапления поднимают мысль над реальностью и ты сам улетаешь вслед за Платоновым уже в свои мысли.
Милая поэтическая ирония сопровождает весь рассказ. И этому помогает делопроизводитель Степан Жаренов, разговаривающий в рифму, пишущий прошения в стихах, он так увлечен строительством нового, что не видит бедной прозы жизни, или видит, но это ему не мешает подняться ввысь над суетой. Можно сказать, что они наивные люди? Можно.
Но практичные и неожиданно приятно смекалистые.

Английский двухцилиндровый мотоцикл фирмы «Индиан» был врыт в землю на полколеса и с ревущей силой вращал ремнем небольшую динамо-машину, которая стояла на двух коротких бревнах и сотрясалась от поспешности работы.

Не буду вдаваться в технические подробности происходящего в рассказе, сама в них не сильна, но могу сказать, что многие детали мотоциклетного мотора были заменены и дополнены деталями, сделанными в местной кузнице. Топливо тоже готовили сами.

— Чем топите машину?
— Хлебным спиртом, чем же, — вздохнув, сказал механик. — Гоним самогон особой крепости, тем и светим.

Интересней самой машины люди её обслуживающие и кому она может послужить.

Механик электростанции, сидевший в мотоциклетной коляске, не обращал внимания на окружавшую его действительность: он вдумчиво и проникновенно воображал стихию огня, бушующую в цилиндрах машины, и слушал со страстным взором, как музыкант, мелодию газового вихря, вырывающегося в атмосферу.

Приехавший студент и поэт-делопроизводитель задумываются об агрегате для увлажнения пересохшей почвы и спасения жителей от голода, и в поисках насоса обыскивают сараи "зажиточных мужиков, грабивших помещиков с наибольшим хладнокровием и жадностью", а находят там "много добра, даже картины Пикассо и женские мраморные бидэ, а никакого насоса".
Кажется теперь все детали в сборе. Можно запускать мотор. И если до этого можно улыбнуться всему происходящему в Малобедной Верчовке, то последующий взрыв какой-то бочки вызывает соразмерный взрыв хохота.
Это сочетание уморительно смешных эпизодов с грустной картиной голодных детей, осевших изб на фоне высохшей земли и картин Пикассо в сараях мужиков, которые грабили помещиков, это какой-то абсурд, но своей дикостью ужасно правдоподобный.
Теперь о двух старушках.
Маленькую и сухонькую старушку, лёгкую как ребёнок, отставшую от крестного хода, который шёл с молитвой о дожде, студент находит в яме, где добывалась глина. И весь эпизод в яме наполнен печалью, сомнением в вере, в молитве, в боге. И чувство, что нет в мире надежды. Мне эти сомнения напомнили эпизод из фильма Андрея Тарковского "Андрей Рублёв" с испуганным, плачущим подростком (актёр Н.Бурляев). Тот в ожидании зазвонит ли его колокол или нет, громко ропщет на отца, не передавшего профессиональный секрет, не сказавшего, где брать глину для колокола, и на бога, за все беды сразу, по обыкновению. Только в фильме идёт дождь и дарит надежду на то, что колокол зазвонит, а в рассказе душная жара, пересохшая земля без влаги, отнимающая надежду. Студент предлагает отказаться от молитвы и возложить всю надежду на разум, в который верит сам - в разум, электричество, технику. И старушка с ним соглашается, у неё остались разум и кости, её череп растрескался, словно сухая земля, "на составные части костей, готовые развалиться и предать безвозвратному праху земли скупо скопленный терпеливый ум, познавший мир в труде и бедствиях". И всю эту скорбь мира автор поднимает на руки студента и несёт. А когда приходит время прощаться, то звучат удивительные мысли:

Я попрощался с нею, поцеловал ее в лицо и решил посвятить ей свою жизнь, потому что в молодости всегда кажется, что жизни очень много и ее хватит на всех старух.

Слова, что студент решил посвятить этой сухонькой старушке всю свою жизнь проливаются как дождь на иссохшую землю и дарят надежду.
Может быть поэтому, когда готов насос и земля готова принять необходимую для жизни влагу, из темноты выходит старушка высокого роста, уверенно просящая о помощи, и верящая, что ей помогут, что исполнятся слова из поэтического прошения делопроизводителя о чуть наивной, но такой насущной надежде.

...надежда, необходимая нам для ежедневного трудного существования, надежда, единственно делающая нас людьми, эта наша надежда превратилась в электрическую силу, пусть пока что лишь зажегшую свет в дальних соломенных избушках.

Закончилась империалистическая война, отгремела гражданская. В родной город близ реки Потудань возвращается Никита; вся его сознательная жизнь – страшные бойни, страх, кровь и смерть. И вот, вот – все закончилось. Он сомневается, узнает ли знакомые места, встретит ли людей своего прошлого.

Что вспоминать? И стоит ли?..

Вспоминает Никита, как знал раньше девочку Любу. Ходил он вместе с отцом в красивый дом местной учительницы, а у той – милая дочка, та самая Люба, все за книгами. Он и не говорил с ней тогда. Помнит, что занавески у них были на окнах, пианино у стены, много книг, шкаф весь забит. Никите то нравилось – у него-то в доме ни книг, ни пианино отродясь не было. А красота и знание привлекают его. И Люба, нежная Люба…

Каково это – встретить ее спустя столько лет, этих долгих военных лет?

Люба выросла, на врача учится. А жить не на что. Жалко ее – вечно голодную, обобранную, одинокую, с неизвестностью вместо будущего. Никита сам себе изумляется – что в ней такого, что он все к ней ходит, кормит ее, а сам нежности ответной от нее не видит? Не красивая. Сама не привечает. Влюбиться она хочет, а без любви – нет. А Никите и не нужно, достаточно просто на нее смотреть, заботиться, любить ее одним сердцем. Он-то – человек страстный лишь в этом сердце, а что попроще – не хочется, просто не хочется, что и не заставишь.

…А вот Люба полюбила. И замуж хочет, и отвечать нежностью и ласкою. Никита счастлив. Оба счастливы – хоть что-то хорошее в жизни. Но полюбившей Любе, расцветшей женщине, недостаточно любви сердечной. Быть вечной девушкой при любимом муже – участь страшная. Как ненароком Люба покупает детскую кроватку, ставит ее у окна, а ночью плачет от горя. Никита ничего сказать не может – ему жить не хочется, так стыдно. Боится каждой ночи, все слушает, как жена рыдает в подушку, и ее не успокоишь. А куда деваться? Уйти, убежать, избавить ее от этого. Чтобы она все позабыла, все, все…

Нежнейший рассказ о сложностях любви, поэтичный в своей искренности, трогательный и тонкий. Любовь у Платонова – необыкновенная сила, иррациональная, все в ней правильно и неправильно. Читаешь – и кажется, что за эту любовь не было бы жалко отдать всю жизнь, без остатка. Прекрасно.

«– Вы теперь не забудете меня? – попрощалась с ним Люба.
– Нет, – сказал Никита. – Мне больше некого помнить».

Кажется, «Чевенгур» — вторая книга, которую я прочитал у Платонова (первой, определенно, был «Котлован»). Так что я уже был влюблен в странности его синтаксических конструкций и чудаковатых персонажей, в их абсолютно вывернутую, но по-своему абсолютно верную манеру мыслить.

«Папка, я скоро к тебе умру», — говорит Сашка Дванов, уходя из родной деревни.

Дванов — очередной платоновский правдоискатель, которому предстоит встретиться с познанием жизни через механизмы (очень платоновская черта, ибо он сам был инженером) и коммунизмом (и коммунистом, кстати, тоже. Чему бы н(в)ас ни учили в школе, Платонов оставался идейным коммунистом до самой смерти и так и не сдал партбилет, несмотря ни на какие трагические события, а их на долю Платонова хватило).

И сам Чевенгур — вывернутая коммунистическая утопия, обреченная на поражение, ибо в ней нет чего-то самого важного. И никакая это не антикоммунистическая пародия, наоборот — предостережение стране, которая, по мнению автора, пошла не по тому пути, исказив идеалы учения, столь важного для писателя. В общем-то, Чевенгур — это и есть Рай на земле, конец истории. Тот самый Рай, о котором грезят многие, но который, по сути, мертв, ибо лишен всякой полезной деятельности, что для Платонова невыносимо.

Свершилось, товарищи! В мифическом Чевенгуре коммунизм построен! На страже коммунизма там не только пролетариат, ненавидящий буржуев, но и все силы природы! Солнце восходит и садится, чтобы обогревать коммунистов и согревать их тела. Земля выращивает пищу, чтобы кормить коммунистов и питать их тела. Мухи садятся на потолок, чтобы стимулировать коммунистов вспоминать о небе, усеянном птицами. Чевенгурцы ставят памятники товарищам, пишут биографию Розы Люксембург, одаривают друг друга. И скачет, скачет Копенкин на Пролетарской Силе в светлое и прекрасное будущее, чей флаг гордо реет на горизонте!

А если серьезно, то Платонов, как всегда, уникален и необычаен. И я не верю всем критикам и их предисловиям, которые в выпущенной еще в совковые времена книге утверждают, что Платонов, мол, не иронизировал, не издевался, не язвил в адрес самого святого и светлого, но всего лишь честно и без прикрас показывал, как выглядят обыкновенные перегибы на местах. Но только вчитайтесь в эти строки, и все эти заявления покажутся очередной правильной партийной линией - не более:

– А что? – спросил Копенкин. – У вас здесь обязательно читают Карла Маркса? Чепурный прекратил беспокойство Копенкина:
– Да это я человека попугал. Я и сам его сроду не читал. Так, слышал кое-что на митингах – вот и агитирую. Да и не нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить – ни черта не жили, все для других людей путей искали.

Я же вижу здесь не столько историю о местных недопониманиях правильного построения коммунизма, сколько повествование о ненужности этого самого коммунизма, его разрушительности, извращенности, противности человеческой сущности. Я вижу, как люди, увлеченные не идеей, но ее необходимостью, становятся способными на убийство, а друзей и соратников выбирают не по душевной склонности, а по классовому признаку. Я вижу, как Дванов вместо семейной жизни с Соней склоняется к очередным поискам смысла жизни, положительный результат коих невозможен из-за бессмысленности царящего строя в период его становления. И я вижу, что Платонова это ужасает так же, как меня, но из-за невозможности критики и громких заявлений, которые доступны мне, ему остается только выписывать эти ужасы на страницах книги, используя самое дорогое и ценное, что у него есть - уникальной метафоричности язык.

В очередной раз - браво! Лучший советский писатель.

Молодая, почти ювенильная, страна жила. Она вставала спозаранку, сразу же принимаясь за тяжелый, напряженный, но радостный труд. С молодецкой удалью она пахала целину, прокладывала железную дорогу в непролазных лесных чащах, выращивала скот в выжженной солнцем и высушенной ветрами степи. Пот реками катился с ее чела, омывая румяные щеки, стекая по телесным изгибам за шиворот и на грудь. Лицо ее горело, глаза жгло от соленых излияний тела, рук и ноги ломило от невыносимого, но такого ощутимо потребного, труда. Ела она мало, да и скудно. Не ради еды жила. Да и не ради радости. Ради будущего. Оно должно было быть светлым. Так ей казалось...

Даешься диву, какими путями и у каких адресатов оказывается писательский талант. Андрей Платонович Платонов - прямое тому подтверждение. Он вышел из рабочей среды и сохранил ее самобытность в своей писательской манере, в языке своих книг. Меня его язык просто заворожил. Гипноз чистой воды. Или шок. Но мне он, этот шок, очень по вкусу. Образность, неординарность в подборе эпитетов и метафор, неожиданные словесные конструкции. Я просто не ожидала.

Повесть "Ювенильное море" посвящена развитию в степи советского животноводства на заре взросления самой страны. СССР только-только встает на ноги. Это уже потом она станет промышленным монстром. А пока это кусок не раскатанного теста - тут пусто, а там густо. Хотя где ж там густо... Пожалуй, людьми, характерами густо, волей человека труда. Знаете, я вот читала и думала: люди-то какие! Для них слово "труд" не простое, не пустое, не иносказательное! Оно - настоящее. Т-Р-У-Д! Трудный день, который начинается еще затемно, трудная ночь, когда спишь не всегда в кровати. Если включить эмпатию, то твоя изнеженная сидением на стуле у компьютера сущность начинает бастовать и сопротивляться: "Только не бросай меня в терновый куст (с)!"

Понимаю желание многих категорически не читать советскую прозу, избегая идеологии, давления, представления готовых решений, клубка "-ций" (коллективизация, механизация, мелиорация, активизация...), но не принимаю. Я читала и чувствовала, что автор видел, ощущал, осязал, понимал (не знаю, как сказать точнее), что конец всего этого будет совсем не тем, каким его замыслили лидеры-идеологи. Я поняла это инстинктивно в процессе чтения повести, оно там между строк, даже не скрыто, на поверхности. Потом нашла кое-какие следы и в биографии. Даже его героиня, ярая сторонница советской власти, Федератовна меряет жизнь и плоды ее не столько идеологическими мерками, сколько человеческими. Попустительство, распущенность, лень, воровство и мздоимство - вот враги советской власти. Но давайте рассудим, какой власти они не враги?! Хотя Бог с ней, с властью, они враги честному человеку. Тому, что как и его страна, проводит долгий день в труде, сжигая свою молодость и энергию ради завтрашних результатов.

Повесть эта почти мистическая. В ней много полезного, но есть и прогностическое. Автор описал борьбу за внедрение в практику хозяйствования отдельно взятой организации (совхоза) инноваций. Почти сто лет прошло, а ничего не изменилось. Нет, я, право слово, пополнила копилку литературных источников для развития мышления современных управленцев. Да чего стоит одна цитата, что я вынесла в эпиграф. Правда, я твержу такое именно управленцам, задача которых сегодня - творить на ниве управления, ибо человек стал капризнее, прошлые находки работают ограниченно. Да и цифровые устройства взяли на себя массу работы по систематизации, хранению, передаче информации. Ну да это уже уход от темы.

Резюмирую: глубоко, ярко, трудно!

Андрею Платонову, в день его памяти, посвящается.

«14 Красных избушек» — быть может самая мрачная пьеса 20 века. А возможно, и главная: это русский Апокалипсис.
Если бы Данте жил в безумном 20 веке, то он выбрал бы себе в проводники в аду, не Вергилия, а Платонова.
Но Платонова, в отличие от Вергилия, вывел бы Данте не к свету Рая, а, словно Сусанин, завёл бы его в сумрачные дебри ада, проведя душу по его трущобам, о которых не знал ни Вергилий, ни даже бог.
После путешествия по аду, в котором душа Платонова запросто подходила к чудовищам и кормила их с руки, словно уставших и замученных зверей, Данте написал бы Божественную комедию, состоящую из трёхтомника — Ад, одного тома — Чистилище, и.. нескольких недописанных страниц — Рай.
 
В 1933 г. в разгар ада голода в стране с миллионными жертвами, получив отказ ехать на Беломорканал, Платонов, понимая, что ни писать ни жить толком в этом мире — нельзя, приступает к созданию абсурдной комедии… человеческой комедии, которая постепенно перерабатывалась и в ней словно что-то мрачно проявлялось, как при проявке фотографии в аду.
На первый взгляд кажется несоответствием космический масштаб пьесы и её название.
Но потом приходит на ум чеховское — реникса, которую в бреду усталости произнёс в «Трёх сёстрах» учитель перед картой мира ( до этого он написал слово "чепуха", как отзыв на сочинение школьника, а тот, затравленный латынью, прочёл слово как renyxa).
В сердце вспыхивает трагический образ последнего человека на земле, раскачивающегося среди руин возле моря, повторяя в бреду и с улыбкой бессмыслия: 14 красных избушек — всё, что осталось от жизни и человечества.
Если вернуться к названию, то символ многослойный, но основной — именно в 14 лет по преданию Мария зачала от Бога.
Платонов осмысливает это экзистенциально и страшно: кровь революции и храма бога — тела: насилие мира — над Марией: бог родился в муке и тоске человека по высшей правде.

Местечковые декорации начала пьесы, смутно напоминают, пожалуй, самую экзистенциальную станцию железнодорожного вокзала — Дно, на которой Николай 2-ой отрёкся от престола и страна полыхнула красным кошмаром.
Вот только у Платонова эти декорации провинциального вокзала (провинция ада?), скорее похожи на конец романа Набокова «Приглашение на казнь».
Ржавые гвозди звёзд выпадают из неба. Отслаиваются декорации уставшего мира: тело грустно отслаивается от души, словно прилипший и окровавленный бинт от раны (в "поэтике Платонова", 4 стихии мира, смещены в живой спектр человеческих проявлений души и тела, как то — тепло, страсть, ненависть, смерть; томясь по прорыву, порыву в 5-е измерение стихии любви).
 
Кинокамера старого образца лежит в наспех нарисованной луже, захлёбываясь шелестящей из-под неё тишиной плёнки в белых мурашках ужаса.
Она продолжает по инерции снимать с земли угасающим взором, словно грустный и замученный зверь, смотря на безумное человечество в конце времён: искусство —  последний свидетель перед богом того ада, что случился на земле.
Но камера как бы ступает вспять, зеркально: в её расширенном зрачке отражается странное: герой романа Набокова, живший в тюрьме где-то на окраине ада ( из письма Набокова: в России 3643 г.), встаёт во весь свой крылатый рост и декорации ада, безумия людского — падают.
Он идёт на свет, как бы держа свою душу — за руку: идёт к свободе, к равным себе, в Рай.
 
Но вот зрачок кинокамеры оступается тьмой и мы видим всё то же пространство ада, но ржавые гвозди звёзд вколочены с мясом в провисшие декорации мира: у кого-то пригвождена к небу ладонь — поэты.
Кто-то замурован заживо в наспех склеенных декорациях быта, намертво сшитых по живому с — любовью, корчащейся как Жанна Дарк на костре.
Молодой человек из романа Набокова, идущий рядом с душой, ступает из блеска мгновенного — в тень мира, и сразу становится седым стариком, рядом с которым, держа его за руку, грустно улыбаясь, идёт полусумасшедшая девушка — жизнь.
 
Пьеса писалась в 33 г. а впервые была опубликована лишь в 1988.
Почему Платонов не угодил за неё в лагеря — загадка, быть может объясняющаяся тем, что сотрудник НКВД, следивший за Платоновым и доносивший в «штаб» о том, что он в очередной раз пишет нечто безумное, странное — попросту не знал кому он доносит.
В главном отделе НКВД, за кедровым столом, с тусклой лампой, слегка заикающимся светом и дотлевающей сигаретой в руке, сидел обыкновенный ангел-хранитель, повесив уставшие крылья свои, как потёртый пиджак, на спинку стула позади себя.
В отодвинутом ящике стола лежало уже много доносов на Платонова.
 
К моменту написания пьесы, Платонова не печатали уже больше 2 лет. После публикации его повести «Впрок», на полях которой, Сталин лично написал: сволочь. Мерзавец.
Платонов пишет безрезультатные письма Горькому, о том, что его семье тяжело.
Ставится вопрос: может ли он называть себя советским писателем? Ему всего 33 года, но ему не дают печататься: пишу как в запертом сундуке.

Всё что я написал до этого — 100 листов прозы. По существу ученическая и подготовительная работа.

Горький игнорирует письма, в том числе и просьбу Платонова поехать на Беламорканал.
Не известно, знал ли Платонов о том, что туда сослали его коллег по недавним инженерным работам, некоторые из которых были расстреляны.
Платонов в эти годы ездил по работе в захолустные, забытые богом сёла, в которых свирепствовал чудовищный голод и он был свидетелем, как мать кормила детей плотью умершего ребёнка, и дети не знали об этом.
Этот кошмар отразится в заключительной главе пьесы.
 
Пьеса Платонова постепенно обретает свой первоначальный облик: ад и критика того времени выступает как символ общей трагедии человечества.
Платонов сознаёт, что он пишет об апокалипсисе и трагедии одинокой души на земле и плаче над гибелью красоты, которая должна была спасти мир: в этом смысле пьеса напоминает поэму Перси Шелли — Адонаис, в которой, как и в пьесе, есть образ Афродиты земной и небесной.
Станция Дно, заменена на станцию — Бездна.
Отречение царя от престола, замещено отречением человечества от бога и бога от созданного им безумного мира.
 
Пьеса писалась в разгар не только голода, но и яростной борьбы с религией и взрыванием храмов: многие люди думали, что наступил Конец света, и потому не случайно Платонов как бы проявляя фотографию ада, убирает из 4-го действия комедийные диалоги, и пишет на полях рукописи: голод развить всюду
Завершая пьесу эсхатологической вспышкой последней битвы добра и зла, сокрушением всех человеческих, вековых надежд и молитвенным ожиданием... пощады от Жизни на берегу Каспийского моря, где по народным легендам должно быть сокрушено царство Антихриста ( тональность картины Левитана — Над вечным покоем).

 
Продолжим экскурсию по аду и вернёмся к началу пьесы.
На провинциальном вокзале люди встречают поезд с зарубежными гостями: старым писателем, его юной любовницей (отчасти это образ Бернарда Шоу и его визита в Россию) и тремя русскими писателями, под которыми угадываются образы А.Толстого, Пильняка и Павленко.
Но на самом деле символика Платонова глубже и вовсе не о критике социализма, а скорее о критике земного существования.
В гротескном смысле, эти 3 писателя — волхвы ада, прислуживающие тирану ( не подносят дары младенцу, но... похищают его).
На самом деле имена писателей тут вторичны: Платонова волнует проблема творческой продажности и немоты совести (в постановке пьесы на сцене, хорошо бы обыграть косноязычие этих волхвов, оттеняющих робкий голосок рождённого Спасителя - Слова).
 
Но самая главная тайна пьесы в том, что старый писатель, это никто иной, как Бог.
Безрайный и бесприютный бог, скитающийся со своей любовницей — полубезумной жизнью, словно герой Достоевского или Диккенса.
В этом смысле любопытно отметить не только один важный эпизод в пьесе: старик называет всех детьми (так безмерен возраст его души, что пред ним все — дети), но и своеобразный триптих пьес Платонова (Шарманка, 14 красных избушек, и Ноев ковчег: в последней пьесе — появляется старик и Ева в разгар атомной войны, в Шарманке — тоже три странника, один из которых — робот, и старик с внучкой: в «Избушках» место робота занял человек — любовница Бога: её такой сделали. И это тоже трагедия жизни, лишённой истины и бога.
 
В последней и недописанной пьесе Платонова «Ноев ковчег», которую он писал прикованный к кровати, болея туберкулёзом (люди из НКВД за ним приходили, арестовать, но жена молча показала им в каком он состоянии и они ушли: их опередили), чем-то схожей с последним фильмом Тарковского — Жертвоприношение: в пьесе, на горе Арарат, ищут Ковчег, как последнее доказательство бога и спасение от ада войны, появляется брат Христа, говорящий о себе: чуточку моложе бога, называя в шутку даже стариков — малолетними.
Эти три пьесы, словно три креста на Голгофе, но лишь в 14 красных избушках есть Христос: по сторонам — преступники, и лишь один, по правую руку, раскаялся на просиявшей высоте и попал в рай — пьеса Ноев Ковчег.
Здесь любопытно отметить образ Древа в разных качествах: Дирижабль, избушки и ковчег.
Три стихии: воздух, земля и вода. И огонь — избушки то, красные.
Возникает любимый образ Тарковского — Древо жизни и смерти. И крест, из этого древа — прилежно возведённый человечеством быт и ад новой жизни.
Почти чеховский вишнёво-райский сад в пьесе Платонова трагически предстаёт сразу и навеки — срубленным: в пьесе ставится жуткая Пьеса о топоре.
 
Платонов гениально переосмысливает шекспировского Короля Лира, ставшего безумным от горя и бесприютности: это и есть — бог.
Только вступив на Землю, бог в ужасе отчаяния просит дать ему трость из могильного креста, чтобы я мог уйти на Тот бедный свет.
Изумительная спираль образности: бог на земле охромел, как падший ангел: на этой безумной земле — всё хромеет.
Более того, бог понимает, что не только этот несчастный мир, в котором так мало человека и человечности — беден, но беден и грустен также и Тот мир, в котором так мало… бога: в искусстве до этого ещё не было такой экзистенциальной перспективы взгляда бога на самого себя.
Как Толстой ушёл ночью из Ясной поляны, сел на поезд и умер на станции, так и бог ушёл из богатого рая и стал странствовать среди людей, желая как бы заново родиться, воплотиться: отсюда и символика молока, которое пьёт бог, ступив на землю.
У Достоевского — бедные люди. У Платонова — все бедные: люди, мир, бог.
 
Хотелось бы обратить внимание на важную гоголевскую ноту в начале пьесы: Ревизор и Мёртвые души.
Платонов расширяет явление таинственного ревизора до космических масштабов: это не просто Ревизор, но бог, а возможно и дьявол, или брат бога.
И как апогей гоголевской темы — несущийся на всех порах поезд с богом, словно та самая птица-тройка, перед которой все народы расступаются.
Вот только у Платонова эта птица-тройка лошадей, похожа на замученное животное — жизнь, издающее жалобный стон (внимательный читатель подметит связь этого эпизода с концом пьесы и эротическим, смертельным стоном девушки).
Адвокат в Карамазовых говорил на суде, что быть может… народы и страны расступаются от несущейся птицы-тройки не из-за почтения, а из ужаса.
Платонов развивает этот образ экзистенциально: поезд с богом, который с него вот-вот сойдёт — сама жизнь, безумно несущаяся в природе, которая в ужасе расступается перед ней.
 
Далее акцент пьесы смещается в привычный для Платонова «смех во тьме».
Не очень хорошо знающая русский язык, любовница старого писателя, изменяющая ему направо и налево ( рожки дьявола у писателя: жизнь, изменяет богу), при взгляде на людей на вокзале, говорит: у них лица счастливых корнеплодов!
Кто-то ей подсказывает: картошки? Счастливая тыква!!
Здесь любопытна перекличка с чудесной сюр-повестью Платонова 34 г. — Ювенильное море, в которой люди живут в огромных тыквах где-то на периферии ада, в котором насилуют женщину-золушку и она кончает с собой: вот такая сказка по Платонову: жизнь как она есть — проста и безумна.
 
В поэтике Платонова, картофель — символ иного, подземного мира — смерти: Платонов был всей душой за революцию, но для её совершенного и творческого осуществления, нужна прежде всего революция в душе людей, дабы осветить тьму, а иначе всякая революция — путеводитель по аду: в страну смерти приехал бог, или дьявол, почти булгаковский: о, ему ничего не нужно делать: люди.. всё сделали за него: сакральный образ Платонова, проходящий красной нитью и через мрачный Котлован, с инвалидом безножным (хромает всё человечество), и через незавершённый и гениальный роман «Счастливая Москва», где женщина лишилась ноги: не революция, но безнадёжная тоска по истине, которой нет, и ярый эгоизм своей мёртвой идеи, (подмены чего то Высшего) которой хотят заместить истину и бога — калечат всё и вся: бог-инвалид, человек-инвалид в парализованном и бесноватом мире (бескрылый макрокосм Платонова).
 
Вскоре на вокзал приходит поезд, шумный и печальный: кажется, что в ссылку ада, некий железнодорожный Харон доставил новую партию душ.
Среди этих душ была прекрасная и побитая жизнью, женщина — Суенита, во владениях которой на берегу моря есть целый колхоз: 14 красных избушек.
Прелестная символика Платонова: суета и пустота жизни + Афродита = пена морская, печальная: Афродита не выходящая из моря, но заходящая.
 
Старый писатель сразу её выделяет среди толпы: сама Беатриче в аду.
Женщина ездила в город за книгами: в её колхозе все уже всё прочитали: жить другими они не умеют и потому стали выдумывать себя, забывать себя — их жизнь зарастала ночью и звёздами.
И снова дивный символизм Платонова: Слово в книгах — как образ уставшего эха первого Слова Бога.
Слово — бог, закончилось у людей, и женщине (дивный феминизм Платонова) пришлось ехать.. в сердце ада за Словом: слово и бог — стали горбом у неё на спине: книги и тяжесть веков — крестный путь женщины (если не ошибаюсь, впервые в мировом искусстве: почти икона Платонова). Тяжесть креста заменили - книги.
Символизм данного эпизода усиливается тем, что весной 33 г. в Германии расцветает фашизм и на площади сжигают книги мировой литературы.
В 34 г. Платонов напишет на эту тему, пожалуй, свой самый мрачный рассказ, ужаснувший Горького - Мусорный ветер.
 
Ад открывает свои объятия: целуются мужчины, женщина торгует собой, смех во тьме...
Старик просится в гости к Суените, на берег моря.
Чудесный и грустный юмор Платонова, или гостеприимство в аду:

- Можно я с вами?
- Вы старый. У нас леса нету. Если умрёте — гроб не из чего делать. Мы вас в песок положим.

Оброненный ключик Платонова к пониманию текста: едут в пустынное место на берег моря (другой вопрос, кто додумался в пустыне строить жизнь, к тому же избы деревянные, где нет леса: последнее срубили, на погибель себе? К вопросу о слепой жадности иных революционеров и устроителей жизни всех времён).
Старик говорит плачущей и юной любовнице (жизни, которую зовут — Интергом: фактически, искусственный гомункул) — 

Не плачь, ты уже завтра будешь смеяться

(и правда, жизнь — забудет и бога и человека и радостно найдёт того, кого будет любить столь же предано.)
Вообще, особенность пьес Платонова в том, что они похожи на черновики грустного ангела и во многом похожи на стихи Цветаевой, с их вихревыми пробелами интонаций: они столь густы в своём символизме, что если бы люди оказались разбросаны на разных планетах и им дали всего по странице текста Платонова, то спустя 100 лет на этих планетах увидели бы странный расцвет невиданных религий, искусств, философий.
И далее, слова старика: умирают от любви и живут в пустыне только ангелы.
Так Платонов оговаривается ненароком об ангелической природе… не столько старика и Суениты, сколько всего человечества: ангелы в аду. Забытые напрочь.
 
Итак, ангелы приезжают на берег моря, где должна свершиться последняя битва добра и зла.
Перед читателем вспыхивает.. ну как вспыхивает — тлеет лирический пейзаж осеннего Ада и полотен Босха (к слову: любовница бога — фламандка, вечно пичкающая его какими-то порошками, искусственно продлевая жизнь.. его мужской силе: даже обидно, что Фрейд читал Достоевского, а Платонова — нет).
Наша Афродита уезжала из тихо тлеющего адочка жизни, а вернулась с уставшим богом в кромешный ад, в котором случилось что-то страшное, безумное, и одинокий голос ребёнка в ночи, словно робкий, мыслящий тростник Паскаля дрожит на ветру среди звёзд.
 
В этом забытом богом колхозе (и снова символизм Платонова, расшифровывая который можно ненароком сойти с ума: имя Старика — Хоз. Кол — солнце и одновременно орудие казни), всего 34 человека.
Как известно, у Данте, Рай и Чистилище состоят из 33 песен — число лет Христа, и лишь в Аду — 34 песни: элемент дисгармонии.
В этом аду кто-то умер и кто-то воскрес, и чучело человека, в позе распятого, встречает наших гостей: если бы эту пьесу ставили в театре, то хорошо было бы изобразить отражения старика и женщины в окнах или в море, с мгновенными крыльями, которые превращаются в белые горбы за спиной, словно они шли сюда целую вечность, заметаемые вьюгой звёзд.
Если бы Стивен Кинг репетировал эту пьесу один среди ночи, в пустом театре, он бы сошёл с ума от боли за человечество и ужаса перед ним.
 
Центральным эпизодом пьесы является экзистенциально-эротически обыгранная Платоновым легенда о Милосердии римлянки, образ которой прославил Рембрандт.
По легенде, старого отца римлянки посадили в тюрьму.
Его нельзя было убить, как и оставить в живых, и потому судьи решили предоставить его в тюрьме самому себе: не кормить, не поить.
К нему на свидание допускали лишь одну дочку, обыскивая её, дабы не пронесла еды.
Дочка недавно родила и потому в сумраке тюрьмы кормила грудью своего отца, выжившего благодаря этому.
Прошёл год и охранники были изумлены, как старик прожил так долго.
Когда всё выяснилось, они сжалились над дочерью и стариком, помиловав их.

 
У Платонова эта легенда вспыхивает в двух местах пьесы (Мария земная — Магдалина и Небесная) и возвышается до космических масштабов, но в тоже время описана в простоте красок Ван Гога.
Место старого отца, занял бог. Место тюрьмы — мир.
Суенита слышит во тьме, среди звёзд, одинокий плач своего ребёнка: кажется, что весь колхоз вымер и остался жив один этот голосок, словно бы доносящийся не с земли даже, а откуда-то со звезды.
Женщина просит старика отвернуться, обнажает груди, полные молока, и начинает обтирать соски.
Старик.. бог, не отводит взгляда и девушка не смущается: старик голоден: истосковался по душе человека — духовный голод — главная мелодия пьесы.
Мы видим фактически фреску в древнем храме Рима, где на полустёртой, тёмной стене было изображение не то Богородицы, не то Афродиты-Урании: небесной матери.
Ещё древних философов, Плотина, мучила мысль о том, почему есть Бог-Отец, но нет Бога-Матери.
Платонов как бы возвращает миру этот утраченный образ, без которого мир не полон и сиротлив.
Стих юного Платонова — Мать ( рождественский микрокосм).
 

Руками тёплыми до неба,
До неба тянется земля.
Глядит и дышит в поле верба,
Она звезду с утра ждала.
И звезды капают слезами
На грудь открытую земли
И смотрят тихими глазами,
Куда дороги все ушли.
И снится, думается дума,
Дыханью каждому одна.
Леса бормочутся без шума,
Не наглядится тишина.
Земля посматривает, чует,
Бессонная родная мать,
До утра белого не будет
Ребёнок грудь её сосать.

Между богом и женщиной с обнажённой грудью, происходит разговор, которого не было раньше в искусстве: кажется, что в момент написания этого диалога, на всей земле замерли все музы и ангелы, прислушавшись: никто не творил в этот миг на земле: один Платонов писал свой мрачный шедевр.
Уставший бог спрашивает женщину, словно Пьета Ада, укачивающей тишину на руках (тёплые капельки молока, как новое, дивное созвездие, показались на её тёмных руках).

- Когда всё это кончится, девочка моя?
Когда же кончится наше дыхание в пустом пространстве и мы обнимемся в общей могиле?

А что же отвечает Афродита в аду?
Она ещё хочет родить и мечтательно, со слезами думает о том, как что-то тёплое выходит из неё, бедный комочек жизни: он беззащитен, испуган и весь в крови — его измучила страшная смерть.
Удивительно. Платонов в одной строчке начинает философию экзистенциализма, с его абсурдностью жизни, навалившейся на человека, развивает её и.. заканчивает, преодолевает, как преодолел её Камю в конце жизни: женщина как бы в акте рождения блаженно предчувствует фантомные, счастливые боли… суицида.
Она блаженно раздваивается: умирает, в том числе и для себя и начинает жить для нового, крошечного комочка тепла, прижимая его крик и дыхание к груди.
Одинокий голос ребёнка в ночи как бы открывает глаза в тот миг, как бог сходит в ад: бог словно бы рождается в аду: есть замечательное русское сказание о сошествии Богородицы в ад.
Если бы Платонов жил 2000 лет назад.. он бы написал не менее поэтичный и таинственный апокриф.
 
И далее, за кадром текста, голос женщины, узревшей, какой ад случился в её отсутствие: некие демоны, не то звери, не то люди, числом — 7 (прямая связь с названием пьесы), вышли из леса и тьмы, всё уничтожив, во что она вложила столько души: её крик отчаяния: Пусть лучше здесь море будет, а не люди. В море хоть рыбы!
Тоска человека по миру и раю.. без человека.
Быть может именно без человека, рай и бог возможны, счастливы и неуязвимы?
Платонов описывает образ Ноева ковчега (к этому образу он вернётся в конце жизни в своей пьесе), который не снился и Сальвадору Дали.
Демоны похищают одну избушку, в которой, словно Христос в хлеву, спит ребёнок Суениты.

И этот утлый, несчастный ковчег, с ребёнком и похищенными животными, бессмысленно-тихо плывёт по ночному морю, к звёздам.
Не знаю, музы из каких веков слетелись опалёнными мотыльками к письменному столу Платонова, но он развивает этот образ дальше, заключая в эту избушку — Богородицу (Суениту), делая из дома бога — тюрьму.
Более того, эту избушку, её «чело», стягивают колючей проволокой, словно терновым венцом и пропускают через неё ток.
(Вспоминается одноактная пьеса Платонова о войне — Избушка возле фронта. С мотивом богородицы, ожидающей убитого на войне сына: к ней пришли фашисты).
Символ понятен до дрожи: Это не столько богоматерь в терновом венце (более феминистичного образа сложно придумать), сколько слияние Богоматери и Христа в той же мере, в какой он был нежно слит с ней в её утробе, но здесь Мать трепетно прижимает смерть и боль сына к своей груди, срастаясь с ним на века, даруя ему свою жизнь.
 
При чтении пьесы обнимает нездешнее чувство. Хочется сердце почесать или оглянуться на бога, которого нет.
Кажется, что пьесу начал писать человек. Продолжил грустный гений, а закончил её какой-то уставший ангел, проживший тысячи лет.
Платонов словно бы описывает русскую версию Сайлент Хилла: сирена ангела в ночи и мир гаснет, заметается пеплом звёзд, и древний, бессмысленный ужас встаёт во весь тёмный рост с топором, волочащимся по земле.
 
Читатель видит второе пришествие бога… но от такого пришествия хочется плакать и даже атеисту хочется обнять бога, ибо… никогда ещё бог не был столь человечен и жалок.
Нет, это не пришествие Христа: его нет, он умер.
Сын человеческий в мире умер.
Смутное пророчество-предостережение человечеству: никого в мире нет — мир разрушен.
Нет никаких апокалиптических и таинственных Трихин Достоевского, вселяющихся в людей: сплошной морок апатии и безнадёжности человечества: нет сил ни на добро, ни на зло: Трихины умерли в человеке… заразившись от него чем-то ещё более жутким, чем они сами (легенду о Трихинах разовьёт Платонов в пьесе «Ноев ковчег»).
 
Никого в мире нет. Исхудавшая от голода и насилия, Богородица, на истлевших руинах земли, кормит грудью умирающего ребёнка: не молоком, его тоже нет: жизни в ней почти уже нет: она кормит его кровью, сукровицей из израненных сосков.
Если бы Микеланджело родился незадолго до Апокалипсиса, он бы изобразил именно так свою Пьету: мрачный солипсизм причастия в аду.
Всё это похоже на экзистенциальную икону в конце света, к красоте которой равно бы приложились верующие и атеисты: совершенно уязвимый и умирающий в мире человек, и не менее уязвимый бог, нуждающийся в человеке не меньше, чем и человек в боге: это два мыслящих и трепетно прижавшихся друг к другу тростника Паскаля, вокруг них — звёздный ужас мира, и они затеряны в его безумии.
Весь ранимый мир повис голубой и прозрачной каплей на груди женщины.
 
Всё. Ничего нет. Умер бог. Человек умер и умирает природа: 14 избушек на пустыне возле моря, похожи на выброшенный на берег ковчег (все кто на нём были — погибли в пучине).
Осталась одна женщина с ребёнком..
Человечество заигралось в революции, бога и жизнь.
На Землю сходит.. Бог-Отец. который впервые осознаёт безумие и запредельное отчаяние мира, и ужасается, впервые понимает человека, склоняется над Сыном своим умершим, обнимая его (изумительная по силе фреска Платонова).
Христос никуда не воскреснет: некуда и незачем воскресать.
 
Платонов выводит пером ангела образ Бога-Гамлета, держащего в своей руке не череп, но мёртвую и такую лёгкую головку сына, спрашивая себя, пустые небеса: для чего это всё? Есть ли смысл в жизни? Что там, по ту сторону жизни?
Гений Платонова расправляет свои крылья: женщина убивает кинжалом Иуду ( удивительное совпадение многих моментов пьесы с Мастером и Маргаритой: таинственный гость-иностранец пребывает в Россию с тремя слугами.
Женщина убивает Иуду ножом. Сошедший с ума Мастер.) и бог говорит с умирающим человеком, уже бесприютной душой, ступившей на берег опустевшего Рая: бог ведёт самый странный спиритический сеанс в мире и узнаёт тайну смерти.
 
В пьесе вообще удивительный узор из Шекспира и Фауста ( безумная Маргарита в тюрьме, постройка Фаустом на берегу моря — рая), изнасилованная Офелия, плывущая в глубине тёмных вод, белым телом которой питаются рыбы: голод вселенная вкушает таинство последнего причастия: плоти человеческой, возможно… беременной.
Надежды в пьесе нет, от слова — совсем. 
Даже бог впервые признаёт свой грех и тайну тождественного мышления ангелов и тьмы: всё в мире несерьёзно.
Падает в раю яблоко в руку женщины..  и умирают миллионы. Умирает звезда и рождается жизнь. Просто светят звёзды и умирают, рождаются, боги, люди..
Достоевский в Карамазовых сказал: если бога нет, то всё позволено.
Платонов, показывает нам молчащего, затихшего на земле бога, обнимающего своего сына, и читатель словно бы явственно слышит его неизречённую мысль, доносящуюся из повести Платонова 'Котлован': стыдно жить без истины, без человека… а человека, как и истины — уже нет: избушки выросли словно адские мухоморы на месте котлована, похожего на чью-то безымянную, вселенскую могилу.
 
Удивительным образом, в пьесе соприкасается быть может самое жаркое томление о боге в мировой литературе, и на той же странице — самые богоборческие и жестокие слова о боге, во всём мировом искусстве.
Ничего больше нет. Над пустыней вод, словно бы ангел идёт по воде, с парусом крыльев за спиной и руками на скорбном лице (рождественская комета).
И над всем этим — свет материнской любви к миру, такому ранимому, жестокому, недосотворённому: даже атом, летящий куда-то без сил, испытывает ужас в мире Платонова.
Да, и над этим всем — всемирный плач Ярославны, Богородицы о Сыне своём.
Что ей ангел? Что люди? Они и дальше будут играть в революции, человека, бога.
А кто ей Сына вернёт?
Такие пьесы пишутся и сбываются в конце мира.
Держа книгу в руках, чувствуешь нездешний свет страниц и тление строк: руки и затихшее лицо покрываются загаром ада.
Хочется выйти на улицу и обнять первого встречного человека.
 
 
Кадр из фильма Андрея Тарковского - Жертвоприношение.