Она вкратце обрисовала ему ситуацию, сказала, как прошла операция, сообщила, что понадобится реабилитация, стала расспрашивать об образе жизни пациентки. Он плохо соображал – раздражал больничный запах, шумело в ушах, будто он все еще мчался на мотоцикле.

– А вот и ваш внук! – радостно сообщила его провожатая, открывая дверь. – Ну, видите? Я ведь говорила, что он приедет! Ладно, оставляю вас, но перед уходом зайдите в мой кабинет, иначе вас не выпустят…

Он даже не сообразил поблагодарить ее. То, что он увидел, разбило ему сердце.

Он отвернулся, пытаясь взять себя в руки. Потом снял куртку и свитер, поискал взглядом, куда бы их деть.

– Жарко здесь, да?

У нее был странный голос.

– Ну как ты?

Старая дама попыталась было улыбнуться, но закрыла глаза и расплакалась.

Они забрали у нее зубные протезы. Щеки совсем ввалились, и верхняя губа болталась где-то во рту.

– Так-так, мы снова влипли в историю… Ну ты даешь, бабуля!

Этот шутливый тон стоил ему нечеловеческих усилий.

– Я спрашивал сестру, она сказала, что операция прошла успешно. Теперь у тебя в ноге отличная железяка…

– Они отправят меня в приют…

– Вовсе нет! Что ты выдумываешь? Пробудешь здесь несколько дней и поедешь в санаторий. Это не богадельня, а больница, только поменьше этой. Они будут тебя обхаживать, поставят на ноги, а потом – хоп! – наша Полетта снова в своем саду.

– Сколько дней я там пробуду?

– Несколько недель… А дальше все будет зависеть от тебя… Придется постараться…

– Ты будешь меня навещать?

– А ты как думаешь? Ну конечно, я приеду, у меня ведь теперь шикарный мотоцикл, помнишь?

– Но ты не гоняешь слишком быстро?

– Да что-о-о ты, тащусь, как черепаха…

– Врун…

Она улыбалась сквозь слезы.

– Завязывай, ба, так нечестно, а то я сейчас сам завою…

– Только не ты. Ты никогда не плачешь… Не плакал, когда был совсем маленьким, даже когда вывихнул руку, и то не ревел, я ни разу не видела, чтобы ты пролил хоть одну слезинку…

– Все равно, кончай.

Он не осмелился взять ее за руку из-за трубок.

– Франк…

– Я здесь, бабуля…

– Мне больно.

– Так и должно быть, это пройдет, ты лучше поспи.

– Мне очень больно.

– Я скажу сестре перед уходом, попрошу, чтобы тебе помогли…

– Ты уже уезжаешь?

– Что ты, и не думаю.

– Поговори со мной. Расскажи о себе…

– Сейчас, только свет погашу… Слепит глаза…

Франк опустил штору, и выходившая на восток комната внезапно погрузилась в мягкий полумрак. Он передвинул кресло поближе к здоровой руке Полетты и взял ее руку в свои.

Сначала Франк с трудом подбирал слова, он никогда не умел поддержать разговор, а уж тем более рассказать о себе. Начал с пустяков – сообщил, какая в Париже погода и что над городом висит смог, и перешел на цвет своего «Судзуки», потом на меню своего ресторана и продолжал все в том же духе.

День клонился к вечеру, лицо бабушки стало почти умиротворенным, и Франк решился на более откровенные признания. Он рассказал ей, из-за чего расстался с подружкой, и сообщил имя своей новой пассии, похвалился профессиональными успехами и пожаловался на усталость… Потом стал изображать своего нового соседа, и бабушка тихонько засмеялась.

– Ты преувеличиваешь…

– Клянусь, что нет! Сама увидишь, когда приедешь к нам в гости…

– Но я совсем не хочу ехать в Париж…

– Ладно, тогда мы сами к тебе заявимся, а ты накормишь нас вкусным обедом!

– Ты думаешь?

– Конечно. Испечешь картофельный пирог…

– Только не это. Выйдет слишком по-деревенски…

Потом он рассказал ей об обстановке в ресторане и как орет иногда шеф, о том, как однажды к ним на кухню заявился с благодарностью министр, и о молодом Такуми, который стал так искусен. А потом рассказал ей о Момо и госпоже Мандель. И наконец замолчал, прислушиваясь к дыханию Полетты, – понял, что она заснула, и бесшумно встал.

Он был уже в дверях, когда она окликнула его:

– Франк…

– Да?

– Знаешь, я ведь ничего не сообщила твоей матери…

– И правильно сделала.

– Я…

– Тсс, теперь спи – чем больше будешь спать, тем скорее встанешь на ноги.

– Я правильно поступила?

Он кивнул и приложил палец к губам.

– Да. А теперь спи…

После полумрака палаты свет неоновых ламп в коридоре ослепил его, и он не сразу сориентировался, куда идти. Знакомая медсестра перехватила его в коридоре.

Она предложила ему присесть, взяла историю болезни Полетты Лестафье и стала задавать обычные уточняющие вопросы, но Франк не реагировал.

– С вами все в порядке?

– Устал…

– Вы что-нибудь ели?

– Нет, я…

– Подождите, сейчас мы это поправим.

Она достала из ящика банку сардин и пачку печенья.

– Подойдет?

– А как же вы?

– Не беспокойтесь! Смотрите, у меня здесь гора печенья. Хотите красного вина?

– Нет, спасибо. Куплю колу в автомате…

– А я выпью, но это между нами, ладно?

Франк заморил червячка, ответил на все вопросы и собрался уходить.

– Она жалуется на боль…

– Завтра станет легче. В капельницу добавили противовоспалительное, утром ей будет лучше…

– Спасибо.

– Это моя работа.

– Я о сардинах…

Он доехал очень быстро, рухнул на кровать и уткнулся лицом в подушку, чтобы не разрыдаться. Только не сейчас. Он так долго держался… Продержится еще немного…

7

– Кофе?

– Нет, колу, пожалуйста.

Камилла тянула воду маленькими глоточками. Она устроилась в кафе напротив ресторана, где мать назначила ей встречу. Допив, положила руки на стол, закрыла глаза и постаралась дышать помедленнее. От этих совместных обедов, как бы редко они ни случались, у нее всегда начинал болеть живот. Встав из-за стола, ей приходилось сгибаться в три погибели, ее качало, с нее слово сдирали кожу. Ее мать с садистской настойчивостью, хотя скорее всего невольно, расковыривала одну за другой тысячи затянувшихся ранок. Камилла увидела в зеркале над стойкой, как мать входит в «Нефритовый рай», выкурила сигарету, спустилась в туалет, заплатила по счету и перешла через улицу. Она засунула руки в карманы и скрестила их на животе.

Камилла отыскала глазами сутулый силуэт матери за столиком и села напротив, глубоко вздохнув.

– Привет, мама!

– Не поцелуешь меня?

– Здравствуй, мама, – медленно повторила она.

– У тебя все в порядке?

– Почему ты спрашиваешь?

Камилла ухватилась за край стола, борясь с желанием сейчас же вскочить и убежать.

– Спрашиваю потому, что именно этот вопрос все люди задают друг другу при встрече…

– Я – не «все»…

– Неужели?

– Умоляю тебя, не начинай!

Камилла отвернулась и оглядела отвратительную отделку ресторана – под мрамор, барельефы в псевдоазиатском стиле. Чешуйчатые и перламутровые инкрустации из пластмассы и желтой пленки-лаке.

– Здесь красиво…

– Здесь просто ужасно. Но я, видишь ли, не могу пригласить тебя в «Серебряную башню». Впрочем, даже будь у меня такая возможность, я бы тебя туда не повела… Зачем бросать деньги на ветер – ты ведь все равно ничего не ешь…

Хорошенькое начало.

Мать горько усмехнулась.

– Заметь, ты могла бы сходить туда без меня, у тебя-то деньги есть! Счастье одних строится на несчастье дру…

– Прекрати немедленно! Прекрати, или я уйду! – пригрозила Камилла. – Если тебе нужны деньги, скажи, я дам.

– Ну конечно, мадемуазель ведь работает… Хорошая работа… А уж какая интересная… Уборщица… Поверить не могу: ты, воплощение беспорядка, и уборка… Знаешь, ты никогда не перестанешь меня удивлять…

– Хватит, мама, довольно. Это невозможно. Невозможно, понимаешь? Я так не могу. Выбери другую тему для разговора. Другую…

– У тебя была хорошая профессия, но ты все испортила…

– Профессия… Тоже мне профессия! Я ни капли ни о чем жалею, она не сделала меня счастливой.

– Но ты же не собиралась заниматься этим всю жизнь… И потом, что значит «была счастлива», «не была счастлива»? Идиотское слово… Счастлива! Счастлива! Ты весьма наивна, дочка, если полагаешь, будто мы приходим в этот мир, чтобы валять дурака и собирать цветочки…

– Конечно, я так не думаю. Благодаря тебе я прошла хорошую школу и твердо усвоила: наше главное предназначение – мучиться. Ты вбила мне это в голову…

– Вы уже выбрали? – спросила подошедшая официантка.

Камилла готова была расцеловать ее.

Ее мать разложила на столе таблетки и начала их пересчитывать.

– Не надоело травить себя всем этим дерьмом?

– Не говори о том, чего не понимаешь. Не будь этих лекарств, я бы давно отправилась в мир иной…

– Почему ты так в этом уверена? Какого черта никогда не снимаешь эти жуткие очки? Здесь вроде солнца нет…

– Мне так удобнее. В очках я вижу мир в его истинном свете…

Камилла улыбнулась и похлопала мать по руке. Иначе пришлось бы вцепиться ей в глотку и придушить.

Мать перестала хмуриться, немного поныла, пожаловалась на одиночество, спину, глупость коллег и неудобство кооперативов. Ела она с аппетитом и сделала недовольное лицо, когда дочь заказала еще одну кружку пива.

– Ты слишком много пьешь.

– Что да, то да! Давай чокнемся! За то, что ты в кои-то веки не говоришь глупостей…

– Ты никогда меня не навещаешь…

– Да ну? А что я, по-твоему, здесь делаю?

– Последнее слово всегда должно оставаться за тобой, да? Ты копия отец…

Камилла напряглась.

– Ну да, конечно! Не любишь, когда я говорю о нем, верно? – торжествующе воскликнула Фок-старшая.

– Прошу тебя, мама… Не продолжай…

– Я говорю о чем хочу. Не будешь доедать?

– Нет.

Мать неодобрительно покачала головой.

– Посмотри на себя… Похожа на скелет… Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на тебя польстился…

– Мама…

– Что «мама»? Конечно, я беспокоюсь о тебе, детей рожают не для того, чтобы смотреть, как они гибнут!

– А ты, мама, зачем меня родила?

Не успев договорить фразу до конца, Камилла поняла, что зашла слишком далеко и сейчас получит по полной программе – мать разыграет «сцену № 8». Этот номер не предполагал импровизаций, он был давно отрепетирован и исполнялся многократно: эмоциональный шантаж, крокодиловы слезы и угроза покончить с собой. Порядок произвольный.

Мать плакала, укоряла дочь за то, что та ее бросила, как сделал пятнадцатью годами раньше ее отец, называла бессердечной, восклицая, что жить ей незачем.

– Скажи мне, зачем, ну зачем я живу?

Камилла свертывала себе сигарету.

– Ты меня слышала?

– Да.

– Ну и?

– Спасибо, дорогая, благодарю от всего сердца. Ответ более чем ясный…

Она шмыгнула носом, положила на стол два ресторанных талона и ушла.

Главное – сохранять спокойствие, стремительный уход всегда был апофеозом, занавесом «сцены № 8».

Обычно занавес опускался после десерта, но сегодня они были в китайском ресторане, а ее мать не очень любила здешние пирожки, личи и приторно-сладкую нугу…

Итак, главное – сохранять спокойствие.

Сделать это было нелегко, но Камилла давно научилась прятаться в спасательную капсулу. И потому она поступила как обычно: постаралась сосредоточиться и в уме проговорить самой себе несколько прописных истин. Несколько простейших, полных здравого смысла фраз. Эти наскоро сколоченные подпорки помогали Камилле общаться с матерью… Их натужные встречи и абсурдные, тягостные разговоры были бы лишены всякого смысла, не будь Камилла уверена, что матери они необходимы. Увы, Катрине Фок эти разговоры явно шли на пользу: терзая дочь, она оживала. И даже если порой она, изобразив оскорбленную невинность, покидала «сцену» до окончания «спектакля», ей все равно удавалось отвести душу. И, что называется «словить свой кайф». Она уходила с чувством выполненного долга, одержав над дочерью громкую победу и получив заряд отрицательных эмоций для следующей встречи.

Камилла поняла весь этот расклад далеко не сразу и не без посторонней помощи. Ей в этом помогли. Когда-то, когда она была еще слишком молода, чтобы осознать происходящее, нашлись люди, которые просветили ее насчет поведения матери. К несчастью, те времена давно прошли, а тех, кому была небезразлична судьба Камиллы, уже не было рядом…

И сегодня мать отыгрывалась на дочери.

Забавная штука жизнь.

8

Официантка убрала со стола. Ресторан опустел. Камилла не уходила. Она курила и заказывала кофе, чтобы ее не вытурили.

За столиком в глубине зала старый беззубый китаец что-то бормотал себе под нос и смеялся.

Обслуживавшая их официантка ушла за стойку бара. Она перетирала стаканы и время от времени что-то выговаривала старику по-китайски. Тот хмурился, умолкал на мгновение, но почти сразу снова возобновлял свой дурацкий монолог.

– Вы закрываетесь? – спросила Камилла.

– Нет, – ответила девушка, ставя перед стариком пиалу. – Кухня больше не работает, но мы открыты всю ночь. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо. Я могу остаться еще ненадолго?

– Конечно, сидите! Такое развлечение для него!

– Хотите сказать, это надо мной он так смеется?

– Что вы, что кто другой…

Камилла взглянула на старика-китайца и послала ему ответную улыбку.

Тоска, в которую погрузило Камиллу общение с матерью, постепенно рассеялась. В кухне лилась вода, гремели кастрюли, из приемника доносились визгливые китайские песни, которым подпевала, приплясывая, официантка. Камилла смотрела, как старик вылавливает палочками лапшу из миски и по его подбородку течет бульон, и ей вдруг показалось, что она не в ресторане, а у кого-то дома, в гостях…

На столе перед ней стояла чашка кофе да лежал пакет с табаком. Она убрала их на соседний столик и стала разглаживать скатерть.

Медленно, очень медленно она водила ладонью по шершавой, в пятнах, бумаге.

Так прошло несколько долгих минут.

Ее мысли пришли в порядок, сердце забилось быстрее.

Камилле было страшно.

Она должна попытаться. Ты должна попытаться. Да, но я так давно не…

«Тсс, – прошептала она себе под нос. – Тихо, я здесь. Все получится, старушка. Сейчас или никогда… Давай… Не дрейфь…»

Она подняла руку над столом и дождалась, когда перестанут дрожать пальцы. Видишь, все хорошо… Схватила свой рюкзак, пошарила внутри: слава Богу, все на месте.

Камилла вынула деревянный ящичек и водрузила его на стол. Открыла, достала небольшой прямоугольный камешек и приложила к щеке – он был нежным и теплым. Когда она развернула синюю тряпицу и достала палочку для туши, вокруг запахло сандалом. Последними были выпущены из заточения бамбукового пенала две кисточки.

Та, что потолще, была из козьего волоса, тонкая – из свиной щетины.

Она встала, взяла со стойки графин с водой, два телефонных справочника и поклонилась сумасшедшему старику.

Справочники она положила на свой стул и уселась сверху, так, чтобы рука с кисточкой не касалась стола, налила несколько капель воды на камень в форме черепицы и начала растирать тушь. В ушах зазвучал голос учителя: Вращай камень очень медленно, малышка Камилла… Нет-нет, еще медленнее! И делай это долго! Не меньше двухсот раз – так ты придаешь гибкость запястью и готовишь ум к великим свершениям… Ни о чем не думай и на меня не смотри, несчастная! Сконцентрируйся на запястье, оно продиктует тебе первое движение, первую линию – только она и имеет значение, она вдохнет жизнь в твой рисунок…

Приготовив тушь, она нарушила завет учителя и сперва поупражнялась на уголке скатерти, стараясь вернуть забытые навыки. Начала с пяти мазков – от густо-черного до почти размытого, восстанавливая в памяти давно забытый цвет туши, потом попыталась провести несколько разных линий и была вынуждена констатировать, что уверена только в «развязанной веревочке», «волоске», «дождевой капле», «скрученной нитке» и «бычьих шерстинках». Покончив с линиями, Камилла перешла к точкам. Из двадцати, которым научил ее наставник, она вспомнила всего четыре: «крут», «утес», «зернышко риса» и «дрожь».

Так, хватит. Теперь ты готова… Она зажала тонкую кисточку большим и средним пальцем, вытянула руку над скатертью и выждала несколько секунд.

Внимательно наблюдавший за Камиллой старик ободряюще моргнул.

Камилла Фок вышла из летаргического сна, нарисовав одного воробья, потом другого, третьего – целую стаю хитроглазых воробьев.

Вот уже больше года она ничего не рисовала.

* * *

Камилла была молчаливым ребенком, в детстве она говорила еще меньше, чем сейчас. Мать заставляла ее учиться музыке, а она это ненавидела. Однажды – ее учитель опаздывал – она взяла толстый маркер и нарисовала по пальцу на каждой клавише. Мать едва не свернула ей шею, а отец, чтобы успокоить страсти, в следующие выходные привез адрес художника, который раз в неделю занимался с детьми.

Прошло совсем немного времени, и отец Камиллы умер, а она окончательно замолчала. Камилла не разговаривала даже на уроках рисования с господином Доутоном (про себя она называла учителя мсье Дугетон), хотя очень его любила.

Старый англичанин, не обращая внимания на эту странность Камиллы, обучал ее технике рисования, задавал темы и сюжеты. Он показывал, она повторяла, кивая головой в знак согласия или несогласия. Только с этим человеком, в его доме, Камилле было хорошо и спокойно. Даже ее немота, казалось, устраивала обоих: учителю не приходилось напрягаться с французским, а Камилла и так была собраннее всех остальных учеников.

И все-таки наступил день – другие дети уже ушли, – когда Доутон нарушил их молчаливый уговор и заговорил с девочкой, которая что-то рисовала пастелью в своем альбоме:

– Знаешь, кого ты мне напоминаешь, Камилла?

Она помотала головой.

– Китайского художника по имени Чжу Да… Хочешь, я расскажу тебе его историю?

Она кивнула, но он в это время отвернулся, чтобы выключить чайник.

– Не слышу ответа, Камилла… Ты что, не хочешь послушать?

Теперь он смотрел на нее в упор.

– Отвечай, девочка.

Она метнула в него недобрый взгляд.

– Итак?

– Да, – выговорила она наконец.

Он удовлетворенно прикрыл глаза, налил себе чаю и сел рядом с ней.

– У Чжу Да было очень счастливое детство…

– Он был принцем из династии Мин… Его семья была очень богатой и очень могущественной. Его отец и дед были знаменитыми художниками и каллиграфами, и маленький Чжу Да унаследовал их талант. Представь себе, однажды, когда ему было всего семь лет, он нарисовал цветок, простой цветок лотоса и на пруду… рисунок был так прекрасен, что мать Чжу Да решила повесить его в гостиной: она утверждала, что от рисунка веет свежим ветерком, что можно даже вдохнуть аромат цветка, проходя мимо. Представляешь? даже аромат! А ведь матушка Чжу Да знала толк в живописи – ее муж и отец были художниками.

Он снова поднес чашку к губам.

– Вот так и рос Да – беззаботно, в холе и неге, твердо зная, что однажды он тоже станет великим художником… Увы, когда юноше исполнилось восемнадцать, власть в стране захватили маньчжуры. Они были жестокими и грубыми людьми и не жаловали художников и писателей. Они запретили им работать. Конечно, ты догадываешься, что ничего ужаснее они придумать не могли. Семья Чжу Да потеряла покой, а его отец умер от горя. И тогда его сын – проказник, любивший смеяться, петь, говорить глупости и читать стихи, совершил невероятное… Ой, поглядите-ка, кто к нам пришел! – учитель переключился на кота, вспрыгнувшего на подоконник, и нарочно завел с ним долгую дурашливую беседу.

– Что он сделал? – прошептала наконец Камилла.

Господин Доутон спрятал улыбку в кудлатой бороде и продолжил как ни в чем не бывало:

– Он сделал невероятное. И ты никогда не догадаешься, что именно… Он решил замолчать навсегда. Навсегда, понимаешь? Поклялся, что ни одно слово не слетит с его уст! Ему были противны окружающие, в угоду маньчжурам отрекавшиеся от своих традиций и веры, и он больше не желал с ними общаться. Пусть отправляются к дьяволу! Все! Эти рабы! Эти трусы! И тогда он написал слово Немой на дверях своего дома, а если кто-то все-таки пытался с ним заговорить, он раскрывал перед лицом веер, на котором тоже было написано Немой, и махал им во все стороны, пока его не оставляли в покое.

Девочка слушала как завороженная.

– Проблема в том, что никто не может жить, совсем никак не выражая свои мысли, чувства и желания. Никто… Это невозможно… И тогда в голову Чжу Да – ему, как всем людям, тебе и мне в том числе, было что сказать – пришла гениальная мысль. Он отправился в горы, подальше от предавших его людей, и начал рисовать… Отныне, решил Чжу Да, именно так он будет самовыражаться и общаться с остальным миром – через рисунки… Хочешь посмотреть?