В полном унынии Эндрю достал из ящика под аптечной стойкой шестиунцевую склянку и, озабоченно хмурясь, начал составлять жаропонижающую микстуру. Spiritus aetheris nitrosi, салициловый натр – куда это запропастилась салицилка, черт бы ее побрал? Ага, вот она где! Он пытался утешить себя тем, что все это превосходные средства, которые непременно должны снизить температуру и принести больной пользу. Профессор Лэмплоу часто говорил, что нет другого такого ценного лекарства, как салициловый натр.

Он только что успел приготовить микстуру и с чувством некоторого удовлетворения надписывал сигнатурку, когда звякнул колокольчик, дверь с улицы отворилась, и в амбулаторию вошел невысокий, коренастый, весьма плотный и краснолицый мужчина лет тридцати, а за ним собака. Некоторое время никто не нарушал молчания. Пес, черно-рыжий, какой-то смешанной породы, присел на испачканные грязью задние лапы, а его хозяин, в накинутом на плечи мокром клеенчатом плаще, из-под которого виднелись поношенный костюм бумажного бархата, длинные чулки шахтера и подбитые гвоздями башмаки, разглядывал Эндрю с головы до пят. Когда он заговорил, в тоне его звучали вежливая ирония и раздражающая благовоспитанность.

– Я, проходя мимо, увидел свет в окне. И решил заглянуть к вам и познакомиться. Я Денни, помощник почтенного доктора Льюиса Л. О. А. Это означает, если вы этого не знаете, «лиценциат Общества аптекарей» – самое высокое из званий, известных Богу и людям.

Эндрю посмотрел на него несколько недоверчиво. Филип Денни закурил сигарету, вынутую из смятой бумажной пачки, бросил спичку на пол и без церемонии подошел ближе. Он взял в руки бутылку с лекарством, прочитал рецепт и указание насчет способа употребления, откупорил, понюхал, потом опять закрыл бутылку пробкой и поставил ее на место. Его угрюмое красное лицо смягчилось и выразило одобрение.

– Превосходно! Вы уже приступили к работе! «Через три часа по столовой ложке». Боже милостивый, как приятно встретить опять эту излюбленную стряпню, этот кумир всех докторов! Но, доктор, почему через три часа, а не три раза в день? Разве вам не известно, что по строго ортодоксальным правилам столовая ложка лекарства должна проходить через пищевод три раза в день? – Он сделал паузу, в его напускной серьезности еще сильнее чувствовалась мягкая насмешка. – Теперь скажите мне, доктор, что сюда входит? Spiritus aetheris nitrosi, судя по запаху. Замечательная вещь! Прекрасно, мой милый доктор, прекрасно. Это и мочегонное, и ветрогонное, и укрепляющее, и его можно хлебать хоть целыми ушатами. Помните, что сказано в красной книжечке? В сомнительных случаях прописывайте Spiritus nitrosi. Или это говорится о йодистом калии? Ба, да я, кажется, забыл некоторые очень важные вещи!

В деревянном сарае снова наступило молчание, нарушаемое только стуком дождя, барабанившего по железной крыше. Неожиданно Денни рассмеялся, забавляясь растерянным лицом Эндрю, и сказал насмешливо:

– Ну, оставим в покое науку, доктор. Теперь вы должны удовлетворить мое любопытство. Для чего вы сюда приехали?

Раздражение начинало все сильнее овладевать Эндрю. Он ответил мрачно:

– Я рассчитывал превратить Блэнелли в курорт – что-то вроде курорта с минеральными водами, понимаете.

Денни снова захохотал. Этот смех оскорблял Эндрю, вызывал в нем желание ударить Денни.

– Остроумно, остроумно, мой милый доктор. Настоящий шотландский юмор, легкий, как паровой каток. К сожалению, не могу вам рекомендовать здешнюю воду как вполне подходящую для курорта. Что же касается медиков, так в нашей долине, милый доктор, эти представители славной и поистине благородной профессии – просто сброд.

– И вы в том числе?

– Совершенно верно, – кивнул Денни.

Он молчал с минуту, поглядывая на Эндрю из-под рыжеватых бровей. Затем ироническое выражение исчезло с его некрасивого лица, сменившись прежней угрюмостью. Тон его был горек и серьезен.

– Слушайте, Мэнсон! Я полагаю, что Блэнелли для вас – только этап на пути к Харли-стрит, но, пока вы здесь, вам не мешает знать несколько вещей насчет этого местечка. Вы увидите, что оно не отвечает лучшим романтическим традициям. Здесь нет ни больницы, ни кареты «скорой помощи», ни рентгеновских лучей – ничего. Когда больному нужна операция, ее делают на кухонном столе, а потом моют руки в раковине. Санитарные условия ниже всякой критики. В сухое лето ребятишки мрут как мухи от детской холеры. Пейдж, ваш патрон, был чертовски опытный старый врач, но теперь он человек конченый, его сожрала Блодуэн, и он уже никогда больше не сможет работать. Мой патрон, Льюис, не врач, а просто жадная и скупая повитуха. Брамуэлл, Серебряный Король, не знает ничего, кроме нескольких сентиментальных изречений да Соломоновой Песни песней. Ну а я… я в ожидании лучших времен пью запоем. Да, еще имеется Дженкинс, ваш безответный аптекарь. Он делает блестящие дела, торгуя на стороне свинцовыми пилюльками от женских болезней. Вот как будто и все. Ну, пойдем, Гоукинс! – кликнул он собаку и, тяжело ступая, пошел к двери. На пороге остановился и посмотрел сначала на бутылку на стойке, потом на Мэнсона. Голос его звучал вяло, совершенно безучастно, когда он сказал: – Между прочим, я бы на вашем месте проверил, не брюшной ли это тиф у вашей больной на Глайдер-плейс. Бывают случаи не слишком типичные.

«Дзинь!» – звякнул опять колокольчик у двери. И прежде чем Эндрю успел сказать что-нибудь, доктор Филип Денни и Гоукинс скрылись в сыром мраке.

III

Не жесткий матрац, в котором шерсть сбилась комьями, мешал Эндрю спать в эту ночь, а все растущее беспокойство относительно больной на Глайдер-плейс.

Был ли это тиф? Прощальное замечание Денни вызвало в его уже встревоженной душе новую вереницу сомнений и дурных предчувствий. Боясь, что он упустил какой-нибудь важный симптом, он с трудом удерживался от того, чтобы встать и отправиться снова к больной в такой немыслимо ранний час. Беспокойно ворочаясь всю долгую бессонную ночь напролет, он дошел уже до того, что спрашивал себя, понимает ли он вообще хоть что-нибудь в медицине.

У Мэнсона была бурная натура, склонная к исключительной напряженности переживаний. Вероятно, он унаследовал ее от матери, уроженки горной Шотландии, которая на своей родине, в Аллапуле, в детстве наблюдала, как северное сияние мечется по седому небу. Отец Эндрю, Джон Мэнсон, мелкий файфширский фермер, был человек уравновешенный, степенный и трудолюбивый. Но хозяйничал он на своей земле не слишком удачно, и когда, в последний год Мировой войны, он был убит на фронте, дела его остались в крайне запутанном и плачевном состоянии. Целый год Джесси Мэнсон усердно старалась сохранить ферму, завела молочное хозяйство и даже сама развозила в фургоне молоко, когда видела, что Эндрю слишком занят своими книгами, чтобы сделать это за нее. Но вскоре кашель, на который она в течение ряда лет не обращала никакого внимания, начал все сильнее мучить ее, и она неожиданно заболела чахоткой, от которой так часто гибнут тонкокожие, темноволосые жители гор.

В восемнадцать лет Эндрю оказался один на свете. Он учился тогда на первом курсе Университета Сент-Эндрю и получал стипендию – сорок фунтов в год, не имея, кроме нее, ни единого гроша за душой. Спасал его «Гленовский фонд», это типично шотландское учреждение, которое (употребляя наивную терминологию покойного сэра Эндрю Глена, его основателя) «приглашает достойных и нуждающихся студентов, получивших при крещении имя Эндрю, брать ссуды не свыше пятидесяти фунтов в год в течение пяти лет, при условии, если они готовы добросовестно погасить эти ссуды по окончании учения».

«Гленовский фонд» и способность весело голодать помогли Эндрю пройти весь курс в Университете Сент-Эндрю, а затем окончить медицинский факультет в городе Данди. А благодарность фонду и несносная честность заставили его тотчас по получении диплома спешно взять место в Южном Уэльсе, где только что окончившие врачи могли рассчитывать на больший заработок, нежели во всех других местах, с жалованьем 250 фунтов в год, хотя он, конечно, предпочел бы работать в Королевской больнице Эдинбурга и получать в десять раз меньше.

И вот он в Блэнелли. Встает, бреется, одевается, все это с лихорадочной быстротой, вызванной беспокойством о первой пациентке. Он торопливо позавтракал и побежал обратно в свою комнату. Здесь отпер чемодан и достал оттуда маленький футляр синей кожи. Открыл его и с серьезным выражением смотрел некоторое время на лежавшую внутри медаль, гунтеровскую^[2] золотую медаль, которую ежегодно присуждали в Университете Сент-Эндрю студенту, сделавшему наибольшие успехи в клинической медицине. И он, Эндрю Мэнсон, получил эту медаль! Он ценил ее превыше всего, привык смотреть на нее как на талисман, залог счастливого будущего. Но в это утро он взирал на нее с гордостью, с какой-то странной тайной мольбой, словно стремясь вновь обрести веру в себя. Потом, спрятав футляр, поспешил в амбулаторию на утренний прием больных.

Когда Эндрю вошел в эту лачугу, он уже застал там Дэя Дженкинса, наливавшего воду из крана в большой глиняный горшок. Это был проворный вертлявый человечек, с впалыми щеками в красных жилках, с глазами, шнырявшими одновременно во все стороны, и худыми ногами в таких тесных брюках, каких Эндрю ни на ком еще не видывал. Дженкинс поздоровался с ним и сказал заискивающе:

– Вам нет надобности приходить так рано, доктор. Я могу до вашего прихода отпустить все повторные лекарства и выдать, кому нужно, удостоверения. Миссис Пейдж заказала резиновый штамп с подписью доктора Пейджа, когда он заболел.

– Благодарю вас, – возразил Эндрю, – но я хочу сам принять всех больных. – Он остановился, забыв на время о своей тревоге, пораженный тем, что делал аптекарь. – А что это вы делаете?

Дженкинс вместо ответа подмигнул ему:

– Из этого горшка вода покажется им вкуснее. Мы с вами знаем, что значит добрая старая «aqua»^[3], не так ли, доктор? Ну а пациенты этого не знают. Дурак был бы я, если бы при них наливал воду в их бутылки прямо из крана!

Маленький аптекарь обнаруживал явное желание пуститься в откровенности, но из задней двери дома, за сорок ярдов от амбулатории, вдруг раздался громкий крик:

– Дженкинс! Дженкинс! Вы мне нужны – сию же минуту!

Дженкинс подскочил, как строго вымуштрованный пес при щелканье бича погонщика, и пробормотал дрожащим голосом:

– Извините, доктор. Меня зовет миссис Пейдж. Я… я должен бежать туда.

К счастью, на утренний прием пришло всего несколько человек, к половине одиннадцатого Эндрю всех отпустил и, получив от Дженкинса список больных, которых следовало посетить на дому, тотчас выехал в двуколке Томаса. В почти мучительном нетерпении он велел старому кучеру ехать прямо на Глайдер-плейс.

Через двадцать минут он вышел из дома номер 7 бледный, крепко сжав губы, со странным выражением лица. Пройдя два дома, вошел в 11-й, который тоже числился у него в списке. Из 11-го, перейдя улицу, – в 18-й. Из 18-го, завернув за угол, направился на Рэднор-плейс, где еще два адреса было записано Дженкинсом с указанием, что он уже побывал там вчера. Всего он за час сделал семь визитов в дома, расположенные очень близко друг от друга. В пяти случаях из семи, включая и пациентку из дома номер 7 на Глайдер-плейс, у которой уже появилась характерная сыпь, он обнаружил типичные признаки брюшного тифа. Последние десять дней Дженкинс лечил их мелом и опиумом. После вчерашней неудачной попытки поставить диагноз Эндрю теперь с ужасом убедился, что имеет дело с вспышкой эпидемии тифа.

Остальные визиты он проделал как можно быстрее, в состоянии, близком к панике.

За ланчем, во время которого миссис Пейдж была всецело занята отлично подрумяненным сладким мясом (которое, как она весело пояснила Мэнсону, «было приготовлено для доктора Пейджа, но почему-то ему не понравилось»), он хранил ледяное молчание, обдумывая этот вопрос. Он понимал, что от миссис Пейдж узнает очень мало и помощи от нее ждать нечего. И решил, что следует поговорить с самим Пейджем.

Но когда он вошел в комнату доктора, шторы там были опущены и Эдвард лежал пластом на кровати с сильной головной болью. Лицо его было очень красно и сморщено от боли. Хотя он знаком попросил гостя присесть, Эндрю почувствовал, что было бы жестоко сейчас расстраивать больного новой неприятностью. Посидев несколько минут у кровати, он встал, собираясь уйти, и ограничился лишь следующим вопросом:

– Скажите, доктор Пейдж, что надо первым делом предпринять, когда имеются случаи заразных болезней?

Пауза. Потом Пейдж, не открывая глаз и не двигаясь, ответил с таким видом, как будто уже от одного того, что он заговорил, его мигрень усилилась:

– В таких случаях всегда бывают затруднения. У нас нет даже и больницы, не говоря уже об изоляционных бараках. Если вы натолкнетесь на что-нибудь очень серьезное, позвоните Гриффитсу в Тониглен. Это в пятнадцати милях отсюда, ниже Блэнелли. Гриффитс – окружной врачебный инспектор. – Снова пауза, длиннее предыдущей. – Но боюсь, что от этого мало будет пользы.

Утешенный такими сведениями, Эндрю помчался вниз, в переднюю, и позвонил в Тониглен. Стоя у телефона с трубкой у уха, он заметил Энни, служанку, смотревшую на него из-за двери кухни.

– Алло! Алло! Это доктор Гриффитс? – Он наконец добился соединения.

Мужской голос ответил очень сдержанно и осторожно:

– А кто его спрашивает?

– Говорит Мэнсон из Блэнелли, ассистент доктора Пейджа. – Голос Эндрю достиг высшей степени напряжения. – У меня здесь пять случаев тифа. Я прошу доктора Гриффитса немедленно приехать.

Откровеннейшая пауза и затем стремительный ответ монотонной заискивающей скороговоркой, с сильным уэльским акцентом:

– Ужасно сожалею, доктор, ужасно сожалею, но доктор Гриффитс уехал в Суонси. По важному служебному делу.

– А когда он вернется? – крикнул Мэнсон во весь голос (телефон был в неисправности).

– Право, доктор, не могу сказать наверное.

– Но послушайте…

На другом конце провода что-то щелкнуло. Говоривший совершенно хладнокровно повесил трубку. Мэнсон в гневном раздражении громко выругался:

– Ах, черт побери, я уверен, что это был сам Гриффитс!

Он позвонил снова, но его не соединяли. Он с упорной настойчивостью собирался звонить в третий раз, когда, обернувшись, увидел, что Энни вышла в переднюю и стоит, сложив на фартуке руки, спокойно и степенно глядя на него.

Это была женщина лет сорока пяти, очень опрятная, с серьезным и неизменно ясным выражением лица.

– Я нечаянно слышала ваш разговор, доктор, – сказала она. – Доктора Гриффитса никогда не застанете в Тониглене в этот час. Он чаще всего днем уезжает в Суонси играть в гольф.

Силясь проглотить клубок, подкатившийся к горлу, Мэнсон сердито возразил:

– Но мне кажется, что со мной говорил именно он.

– Возможно. – Энни слабо усмехнулась. – Я слышала, что, когда он и не уезжает в Суонси, то отвечает, что уехал. – Она дружелюбно и спокойно посмотрела на Эндрю, затем повернулась к двери и заключила: – Я бы на вашем месте не стала терять время на разговор с ним.

Эндрю повесил трубку и со все возрастающим негодованием и тревогой, бормоча проклятия, вышел из дому и вторично обошел своих больных. Когда он воротился, пора было начинать вечерний прием. Полтора часа просидел он за перегородкой, в тесной каморке, изображавшей кабинет врача, осматривая больных, которыми была битком набита приемная, до тех пор, пока не запотели стены и в комнате можно было задохнуться от испарений, выделяемых мокрыми телами. Рудокопы с порезанными пальцами, с профессиональными болезнями глаз и коленных связок, с хроническим ревматизмом. Их жены и дети – кашляющие, простуженные, с каким-нибудь растяжением или вывихом, со всякими другими мелкими человеческими недугами. При иных обстоятельствах Эндрю эта работа доставила бы удовольствие, ему приятно было бы даже спокойно-оценивающее наблюдение за ним этих хмурых людей с землистыми лицами, перед которыми он чувствовал себя как на экзамене. Но сегодня он был всецело поглощен более важным вопросом и голова у него шла кругом от сыпавшегося на него града пустячных жалоб. И все время, пока он писал рецепты, выстукивал груди и давал советы, в нем зрело решение, которое он мысленно выражал следующими словами: «Это он меня надоумил. Я его ненавижу, да, он мне противен, этот высокомерный дьявол, но ничего не поделаешь, придется идти к нему».

В половине десятого, когда из амбулатории ушел последний пациент, Эндрю с решительным видом вышел из своей каморки.

– Дженкинс, где живет доктор Денни?

Маленький аптекарь, который в эту минуту спешно закрывал на засов наружную дверь, опасаясь, чтобы в амбулаторию не забрел еще какой-нибудь запоздалый посетитель, повернулся к Эндрю с почти комичным выражением ужаса на лице.

– Ведь вы же не станете связываться с этим человеком, доктор? Миссис Пейдж… Она его не любит.

Эндрю спросил угрюмо:

– А почему это она его не любит?

– Да потому же, почему и все. Он был так безобразно груб с ней. – Дженкинс замолчал, но затем, всмотревшись в лицо Мэнсона, добавил неохотно: – Что ж, если вы непременно желаете знать, – он живет у миссис Сиджер, Чэпел-стрит, номер сорок девять.

Снова в путь. Эндрю целый день был на ногах, но не чувствовал усталости, поглощенный сознанием своей ответственности, озабоченный эпидемией тифа, тяжелым грузом легшей ему на плечи. Он испытал большое облегчение, когда, придя на Чэпел-стрит, 49, узнал, что Денни дома. Хозяйка проводила его к нему.

Если Денни и удивился его приходу, то ничем этого не показал. Он только спросил после долгого и невыносимого для Эндрю разглядывания его в упор:

– Что, уже отправили кого-нибудь на тот свет?

Эндрю, все еще стоявший на пороге теплой неприбранной гостиной, покраснел, но, сделав над собой громадное усилие, подавил гнев и обиду. Он сказал отрывисто:

– Вы были правы. Это брюшной тиф. Меня убить мало за то, что я сразу не распознал его. Уже пять случаев. Я не в большом восторге, что приехал сюда. Но надо что-то делать, а я здесь новый человек и не знаю что. Я звонил врачебному инспектору, да ничего от него не добился. И пришел к вам за советом.

Денни, в своем кресле у камина, полуобернувшись, слушал с трубкой в зубах и наконец сказал ворчливо:

– Вы бы лучше вошли. – Затем, с внезапным раздражением: – Ох, да садитесь же, ради бога! Не стойте, как пресвитерианский священник, который готовится предать кого-нибудь анафеме. Выпить чего-нибудь хотите? Нет? Ну конечно, я так и думал, что не захотите.

Но даже и тогда, когда Эндрю, неохотно уступая его настояниям, сел с оборонительным видом и даже закурил сигарету, Денни не торопился начинать разговор. Он сидел, тыкая своего пса Гоукинса носком рваной домашней туфли. Наконец, когда Мэнсон докурил сигарету, он сказал, кивком указывая на стол:

– Взгляните, пожалуйста, на это!

На столе стоял прекрасный цейссовский микроскоп и лежало несколько препаратов. Эндрю поместил один из них под микроскоп и сразу различил характерные палочки – группы тифозных бактерий.

– Сделано, конечно, очень неумело, – небрежно, скороговоркой заметил Денни, как бы торопясь предупредить критику. – Просто сварганил кое-как. Я, слава богу, не лабораторная крыса. Я хирург. Но при наших проклятых порядках приходится быть мастером на все руки. Впрочем, как ни плохо сделаны препараты, ошибиться нельзя, видно даже невооруженным глазом. Я их приготовил на агаре в моей печке.

– Значит, и у вас были случаи тифа? – спросил Эндрю с жадным интересом.

– Четыре. Все на том же участке, где ваши. – Денни замолчал. – И эти клопики, что вы тут видите, – из колодца на Глайдер-плейс.

Эндрю смотрел на него, оживившись, сгорая от желания задать десятки вопросов, начиная понимать, как серьезно относится к своей работе этот человек, а главное – безмерно обрадованный тем, что ему указали источник заразы.