Сэмэнчику повезло найти на берегу рыжий и крапчатый, как яичко дрозда-рябинника, камешек с отверстием посередине.
– Куриный бог, – сказала Мария. – Есть поверье, что такой камень приносит удачу.
– Это янтарь? – спросила дочь.
– Нет, сердолик.
Изочка вынула из шкатулки и показала янтарные бусы:
– Смотри, Сэмэнчик, мой папа собрал эти камешки на берегу Балтийского моря. Он сам провертел в них дырочки, сделал бусы и подарил Марии.
Услышав в словах подружки неприятный ему намек, мальчик пробурчал:
– Люди находят разные камни… Их не обязательно дарить кому-то… Большинство людей оставляют красивые камни себе…
Мария больше не носила бусы, не хотела ворошить былое. Чем дальше во времени отступали давние события, тем ярче и выпуклее становились они в памяти, подсказывавшей забытые подробности. Прошлое казалось реальнее настоящего. Женщина боролась с собой, отгоняя воспоминания, как одинокие хозяйки стараются не думать о неподъемной подвальной двери, из-под которой дует холодом склепа, запустением и нераскрытыми тайнами – пусть там, за дверью, треща, лопаются опоры и грозит рухнуть фундамент, лучше ничего не знать. Но дочь достала бусы из шкатулки и вызвала к жизни призраков, вроде бы накрепко запечатанных в исстрадавшемся сердце кровавым сургучом…
Сдвинулось в глазах, повернулось время. Разбросались, будто детские башмачки на песке, смоленые лодки в дюнах, взъерошились на крышах сараев растрепанные гнезда аистов, и в чьем-то беспечном саду под тяжестью перезрелых плодов согнулись ветки груши. Горячим валом, пестрыми волнами хлынули картины, звуки, сгущенные запахи осени в Паланге… Ноздри Марии невольно затрепетали от острого обонятельного наваждения.
Домик на задворках благоухал медовыми яблоками. Ветер, летящий с моря в открытые окна, оставлял на губах привкус йода и соли. В кузнице белоголового Иоганна пахло каленым солнцем. В хозяйском доме стоял приторный аромат южных цветов – запах женщины с глазами египетской кошки…
Бархатное, с надменными нотками, контральто донеслось издалека: «Приехал, разведал о моем вдовстве и ни дня не вытерпел, нагрянул. Сказал, чем пахну, – лавандой, мол, я и не знала. Ох, как же он нюхал меня! Мой белый зверь!..»
Реальность ворвалась в память громким требованием Изочки:
– Мария, расскажи Сэмэнчику сказку о янтаре, которую любил папа!
– Жаль, я не смогу спеть вам красивую песню, как пел ее твой отец… Она на литовском языке, вы не поймете слов.
– Но ты же рассказывала просто сказку, помнишь? Ну, ту, где слезы русалки превратились в янтарь!
Слезы! Хаим, зачем ты подарил мне слезы?..
Щелкнув пальцами перед лицом матери, непочтительная дочь заглянула ей в глаза:
– Ты опять куда-то далеко смотришь! Ну ладно, не хочешь – сама расскажу. Слушай, Сэмэнчик…
Констанция освещала ночную дорожку лампой и с чистосердечным бесстыдством любовалась стройной спиной квартиранта. «Счастливая ты! – шепнула Марии, вспыхнув мерцающим глазом. – Твой Хаим – сама любовь».
Мысленный образ хозяйки яблочного домика в мыслях же вызвал улыбку. Мария запоздало посмеялась над собой, над непо́нятым в то невинное время всплеском ревности, ведь тогда ей всерьез почудилось, что песня, как сумасбродная женщина, вот‑вот уведет от нее мужа в бурю непознанных искушений и шквальной страсти, в блистающий подводным солнцем дворец на дне…
Дети о чем-то спорили.
– Солнце сделано из огня, а он погас бы в воде.
– Может, в море вода из воздуха?
– Вода из воздуха не бывает!
…Воздух был соткан из небесной воды. «Бежим!» – крикнул Хаим, и они помчались куда-то сквозь обвал неба, в лучистый ливень, мокрые и счастливые. Земное чрево спрятало их от грозы под корнями упавшего дерева. Там муж подарил Марии янтарные бусы.
– Янтарь горит в воде, как солнце, поэтому он «бел и горюч»! – крикнула Изочка.
Сэмэнчик не отступал:
– А я думаю, он горюч, потому что горький.
– Не облизывай бусы, глупый!
– Сама ты глупая! Камешки не горькие. И они не белые, а желтые.
– Мария, скажи ему, что янтарь бел и горюч!
– Сейчас, – вздохнула та, выныривая из ливневой памяти. – Горе, горечь, горит – все эти слова одного корня. Когда человек чувствует горе, у него горит в груди, ему делается горько. Поэтому о слезах говорят, что они – горючие. Янтарь и впрямь горит, если его зажечь. Пылает белым светом, хотя встречаются разные камни: желтые, рыжие, похожие на сердолик, черные, зеленоватые… В Клайпеде одна добрая старая женщина – ее звали фрау Клейнерц – подарила мне янтарь, оправленный в золотое сердце. Он был прозрачный, а внутри светилось разделенное надвое зеленое семечко.
– Я не видела у тебя янтаря с семечком.
– На мысе я обменяла его на теплую одежду для папы.
– А помнишь, ты говорила про ягодки, похожие на янтарь?
– Да, это морошка. Как янтарные бусинки, рассыпанные во мху…
Пани Ядвига умела заготавливать тундровую ягоду без всяких консервантов. Морошка была единственным средством успокоить капризничающего Алоиса, а однажды до явления врача – единственной едой мальчика, пока взрослые умирали от голода.
– Мариечка, ты плачешь?!
– Нет, нет…
– Расскажи о северном сиянии!
О, безжалостный ребенок!..
– Северное… сияние… очень красивое. Горючее. Сначала кажется, что в небе загораются свечи. Потом ветра носятся с ними, играют, играют, пока какой-нибудь неосторожный ветер не подожжет небо.
…На улице стоял мертвецкий холод, но Хаим позвал, и все вышли, накинув на себя что нашлось впотьмах. Нийоле вынесла даже маленького Алоиса, закутанного в верблюжье одеяло. Небо полыхало разноцветным костром. Жестокая природа ледяного взморья, переживая редкие сентиментальные минуты, выжимала из себя краски и то ли плакала, то ли веселилась – отчаянно и обреченно. Пожар раскинул по поднебесью радужные переливы – щедрые, яркие, и отступила слепота авитаминоза и цинги… Сволочи-цинги.
Пестрые столбы танцевали над дорогой и как будто на ней самой. А по дороге, в окружении пляшущих огней, тащился домой после нелегких трудов бригадир труповозов Кимантайтис. Старик, должно быть, переживал, что выболтал обитателям последней юрты на аллее Свободы большой секрет. По наущению милиционера Васи он выбивал у покойников золотые коронки…
– Мария, у меня от твоих слез горит в груди, и в носу стало горько!
– Разве я плачу?..
Память с азартом кладоискателя перебирала обрывки прошлого, торопилась воссоздать слова и детали минувшего быта, подробности дум и движений, словно исподволь подводила, готовила к чему-то… К чему?
…Собачья упряжка бежала по огромной тундре вспять к маленькому кочевью, будто тот, кто управлял людскими судьбами, нашел на запыленных полках забытую бобину и зачем-то решил прокрутить назад кинопленку с сюжетом изломанной жизни.
От ослепительной белизны снега ломило в глазницах. Наметенные пургой сугробы успели слежаться, и ноги ступили на твердый наст. Откинулся меховой полог, лицо опахнуло теплом, замешанным на запахах человеческого жилья и аромате свежесваренного мяса. Копченые оленьи окорока в опоясках золотистого жира свисали с перекладины под отверстием для отвода дыма. В голове клубились, наслаивались друг на друга больные сумерки. Над теменем лязгнули ножницы, отделяя тугую косицу живой боли… Старуха с древесным лицом, закрыв глаза, пела древнюю шаманскую песнь. Звала, выманивала наружу угнездившуюся в сердце беду…
Не в силах освободиться от напора гибельной памяти, от себя самой, Мария вдыхала воздух времени, истекшего в вечность, и чувствовала, как неотвратимо погружается в темные воды, в давно ожидающую ее хищную хлябь.
…И рухнула в глубине запретного сна установленная кем-то плотина. Кровью из вскрытого горла хлынул горячий ручей. Поток заструился навстречу коварному сну, к пошевеленному лиху, где на смертном краю застыла толпа темноволосых обнаженных людей, предназначенных к жертве во имя чистоты арийской крови. Автоматные очереди расстреляли их многоголосый вопль. Падали, падали прерванные жизни, исчезая в обрыве немоты и забвения. Облако жирной копоти окутало забрызганное кровью дерево. Кровь памяти раненого сердца Марии стекала в безумную черную пропасть.
– Мариечка, проснись! Не кричи так страшно, я тут, с тобой!
…И виноватая в побеге кровь остановилась, дрогнула… побежала назад, суетливо втягивая в обратный ручей рассыпанные, как шарики ртути, алые капли.
Взволнованное детское дыхание коснулось лица. Изочка тормошила мать, целуя ее, спасая от кошмарных видений.
Мария обняла дочку, привлекла к себе растерянного Сэмэнчика.
– Детки, детки мои! Я вас напугала?
– Ты кричала, как будто уснула и увидела плохой сон…
Это сон? Опять плохой сон? Чей он, сводящий с ума?..
– Простите меня, хорошие мои… Я сильно устала и, видимо, вправду уснула…
Чей бы он ни оказался, вещие глаза памяти успели просквозить по темноволосой толпе. В ней Мария не углядела белокурого мальчика, сидящего на руках пожилой женщины. Их обоих там не было…
Не было.
Друзей навестил приехавший «на гастроли» Гарри Перельман.
– От Якутска до поселка явно не пять километров пути, а почти сто! Ты не боишься каторги? – удивилась Мария.
Музыкант засмеялся:
– Есть разрешение! Все очень просто – я даю уроки сольфеджио отпрыску очень важного сатрапа.
Гарри пообещал договориться, чтобы Марии переменили место жительства на город, и увез в спецотдел ГБ[49] ее заявление-просьбу. Уже через неделю в конторе Якутского государственного рыбного треста нашлась вакансия делопроизводителя. Причем даже с предоставлением комнаты в общежитии!
Раздосадованный комендант заставил женщину подписать кучу бумаг и, уловив невольный вздох, заметил, что ей еще придется повздыхать в Якутске.
– Здесь-то вы только фамилию свою на бланках черкаете, а там придется снова заполнять все анкеты. Потом с вами побеседуют, и не раз. Если ваши ответы кому-то не понравятся, могут к черту на кулички отправить – в шахту или опять на рыбный промысел.
– Хуже не будет, – сказала Мария, почему-то твердо в этом уверенная.
– Ну что ж, удачи вам, – кивнул офицер, и она, как не однажды было, подумала: хороший человек…
Утром собрались переезжать. Связав нехитрые пожитки в баулы, втиснули их в жестяную ванну, накрыли матрацем – вот и все имущество.
Майис трудно переживала предстоящую разлуку с девочкой и не отпускала ее от себя под предлогом шитья новой шубки из оленьего меха взамен истершейся жеребячьей. Ставший родным ребенок уходил в новую жизнь, где матушки-заступницы рядом не будет.
– Ой, какая красивая! – запрыгала Изочка в восторге от накинутой на плечи обновки. Капюшон и рукава шубки были отделаны бисером, из-под обшлагов выглядывали пришитые к ремешкам ондатровые рукавички.
Тяжко вздыхая, Майис огладила подол:
– К подкладу полоса кумача пристрочена. Во всем, что красного цвета, сидит серебристобородый дух огня, рыжеголовый дедушка. Он обережет мою… нашу дочку от дурных глаз и злых духов.
– Опять духов вспомнила, – засмеялся Степан. – Сгинули давно шаманские духи вместе с русскими чертями.
– Ок-сиэ, – невесело усмехнулась жена. – А то я не видела, как ты своих кузнечных духов маслом угощаешь…
Сэмэнчик сунул в руку «молочной сестре» крохотный узелок на палочке, покрытой вырезанным по бронзовой коре орнаментом: в мальце начали обнаруживаться наследные способности.
Изочка развернула узелок, а там – сердолик!
– Пусть курицын бог принесет тебе удачу, – шепнул Сэмэнчик, краснея.
– Куриный, – поправила она.
Веселый талисман, рожденный рекой-бабушкой, хранил тепло мальчишеской ладони. Изочка, конечно, очень обрадовалась подарку, но понимала чувства «брата».
– Не жалко?
– Жалко, – честно признался он.
– Зачем тогда?..
– Ты – девчонка, а я сильный, поэтому я хочу, чтоб тебе повезло, больше, чем мне жалко, – сумбурно пробормотал смущенный мальчик и завязал на шее Изочки кожаный шнурок, продернутый в дырочку куриного бога.
Занятые своими переживаниями, они чуть не пропустили торжественный момент вручения Марии серег, точно таких же, как у Майис. Степан отлил их из остатков серебряной ложки.
Ахнув, Мария прижала руки к груди, не способная слова молвить: красота неописуемая!
– Это серьги-женщины, – принялась объяснять довольная Майис. – Смотри, кружок под зацепкой на серьге – голова, треугольник под ним – платье, в середине оно округлое, потому что в животе ребенок, видишь рисунок на выпуклости? Седьмого ждет женщина, шесть висюлек снизу – тоже дети. Такие серьги юным нельзя носить, их хозяйкам дарят на счастье.
О проекте
О подписке
Другие проекты