Во главе стола царила незнакомая мне дама ослепительной и странной красоты. Лет ей было не то двадцать, не то сорок, нежные смугло-голубоватые плечи, лебединая шея, огромные полузакрытые глаза с длинными ресницами, пепельные, высоко взбитые волосы, бесценная диадема – это была, несомненно, госпожа Мозес, и ей, несомненно, было не место за этим простоватым табльдотом. Таких женщин я видел раньше только на фото в великосветских журналах да еще, пожалуй, в супербоевиках.

Хозяин, огибая стол, уже направлялся ко мне с подносиком в руке. На подносике в хрустальной граненой рюмке жутко голубела настойка.

– Боевое крещение! – объявил хозяин, приблизившись. – Набирайте закуску поострее.

Я повиновался. Я положил себе маслин и икры. Потом я посмотрел на хозяина и положил пикуль. Потом я посмотрел на настойку и выдавил на икру пол-лимона. Все смотрели на меня. Я взял рюмку, выдохнул воздух (еще пару затхлых кабинетов и коридоров) и вылил настойку в рот. Я содрогнулся. Все смотрели на меня, поэтому я содрогнулся только мысленно и откусил половину пикуля. Хозяин крякнул. Симонэ тоже крякнул. Госпожа Мозес произнесла хрустальным голосом: «О! Это настоящий мужчина». Я улыбнулся и засунул в рот вторую половину пикуля, горько сожалея, что не бывает пикулей величиной с дыню. «Дает!» – отчетливо произнесло чадо.

– Госпожа Мозес! – произнес хозяин. – Разрешите представить вам инспектора Глебски.

Пепельная башня во главе стола чуть качнулась, поднялись и опустились чудные ресницы.

– Господин Глебски! – сказал хозяин. – Госпожа Мозес.

Я поклонился. Я бы с удовольствием согнулся пополам, так у меня пекло в животе, но госпожа Мозес улыбнулась, и мне сразу полегчало. Скромно отвернувшись, я покончил с закуской и отправился за супом. Хозяин усадил меня напротив Барнстокров, так что справа от меня, к сожалению, слишком далеко, оказалась госпожа Мозес, а слева, к сожалению, слишком близко, – унылый шалун Симонэ, готовый в любую минуту разразиться жутким хохотом.

Разговор за столом направлял хозяин. Говорили о загадочном и непознанном, а точнее – о том, что в отеле происходят в последние дни странные вещи. Меня как новичка посвятили в подробности. Дю Барнстокр подтвердил, что действительно два дня назад у него пропали туфли, которые обнаружились только к вечеру в номере-музее. Симонэ, похохатывая, сообщил, что кто-то читает его книги – по преимуществу специальную литературу – и делает на полях пометки – по преимуществу совершенно безграмотные. Хозяин, заходясь от удовольствия, поведал о сегодняшнем случае с дымящейся трубкой и газетой и добавил, что ночами кто-то несомненно бродит по дому. Он слышал это своими ушами и один раз даже видел белую фигуру, скользнувшую от входной двери через холл по направлению к лестнице. Госпожа Мозес, нисколько не чинясь, охотно подтвердила эти сообщения и добавила, что вчера ночью кто-то заглянул к ней в окно. Дю Барнстокр тоже подтвердил, что кто-то ходит, но он лично считает, что это всего лишь наша добрая Кайса, так ему, во всяком случае, показалось. Хозяин заметил, что это совершенно исключено, а Симон Симонэ похвастался, будто он вот спит по ночам как мертвый и ничего такого не слышал. Но он уже дважды замечал, что лыжные ботинки его постоянно пребывают в мокром состоянии, как будто кто-то ночью бегает в них по снегу. Я, потешаясь про себя, рассказал про случай с пепельницей и сенбернаром, а чадо хрипло объявило – к сведению всех присутствующих, – что оно, чадо, в общем ничего особенного против этих штучек-дрючек не имеет, оно к этим фокусам-покусам привыкло, но совершенно не терпит, когда посторонние валяются на его, чадиной, постели. При этом оно свирепо целилось в меня своими окулярами, и я порадовался, что приехал только сегодня.

Атмосферу сладкой жути, воцарившуюся за столом, нарушил господин физик.

– Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город, – объявил он. – Останавливается в гостинице и велит позвать хозяина…

Внезапно он замолчал и огляделся.

– Пардон, – произнес он. – Я не уверен, что в присутствии дам, – тут он поклонился в сторону госпожи Мозес, – а также юно… э-э… юношества, – он посмотрел на чадо, – э-э…

– А, дурацкий анекдот, – сказало чадо с пренебрежением. – «Все прекрасно, но не делится пополам». Этот, что ли?

– Именно! – воскликнул Симонэ и разразился хохотом.

– Делится пополам? – улыбаясь, спросила госпожа Мозес.

– Не делится! – сердито поправило чадо.

– Ах, не делится? – удивилась госпожа Мозес. – А что именно не делится?

Дитя открыло было рот, но дю Барнстокр сделал неуловимое движение, и рот оказался заткнут большим румяным яблоком, от которого дитя тут же сочно откусило.

– В конце концов, удивительное происходит не только в нашем отеле, – сказал дю Барнстокр. – Достаточно вспомнить, например, о знаменитых летающих неопознанных объектах…

Чадо с грохотом отодвинуло стул, поднялось и, продолжая хрустеть яблоком, направилось к выходу. Черт знает что! То вдруг чудилась в этой стройной ладной фигуре молоденькая прелестная девушка. Но стоило смягчиться душою, и девушка пропадала, а вместо нее самым непристойным образом появлялся расхлябанный нагловатый подросток – из тех, что разводят блох на пляжах и накачивают себя наркотиками в общественных уборных. Я все размышлял, у кого бы спросить, мальчик это, черт его возьми, или девочка, а дю Барнстокр продолжал журчать:

– …Джордано Бруно, господа, был сожжен не зря. Космос, несомненно, обитаем не только нами. Вопрос лишь в плотности распределения разума во Вселенной. По оценкам различных ученых – господин Симонэ поправит меня, если я ошибаюсь, – только в нашей Галактике может существовать до миллиона обитаемых солнечных систем. Если бы я был математиком, господа, я бы на основании этих данных попытался установить вероятность хотя бы того, что наша Земля является объектом чьего-то научного внимания…

Самого дю Барнстокра спрашивать как-то неловко, размышлял я. К тому же он, пожалуй, и сам толком не знает. Откуда ему знать? Дитя и дитя… Любезному хозяину наверняка наплевать. Кайса глупа. У Симонэ спросить – пережить лишний вал загробного веселья… Впрочем, что это я? Мне-то какое до этого дело?.. Жаркого еще взять, что ли?.. Кайса, без сомнения, глупа, но в кулинарии, без всякого сомнения, толк знает…

– …Согласитесь, – журчал дю Барнстокр, – мысль о том, что чужие глаза внимательно и прилежно изучают нашу старушку-планету через бездны Космоса, – эта мысль уже сама по себе способна занимать воображение…

– Подсчитал, – сказал Симонэ. – Если они умеют отличать населенные системы от ненаселенных и наблюдают только населенные, то это будет единица минус «е» в степени минус единица.

– Неужели так и будет? – сдержанно ужаснулась госпожа Мозес, одаряя Симонэ восхищенной улыбкой.

Симонэ заржал, словно дворняга загавкала. Он даже на стуле задвигался. Глаза его увлажнились.

– Сколько же это будет в численном выражении? – осведомился дю Барнстокр, переждав сей акустический налет.

– Приблизительно две трети, – ответил Симонэ, вытирая глаза.

– Но это же огромная вероятность! – с жаром сказал дю Барнстокр. – Я понимаю это так, что мы почти наверняка являемся объектом наблюдения!

Тут дверь в столовую за моей спиной загрохотала и задребезжала, как будто ее толкали плечом с большой силой.

– На себя! – крикнул хозяин. – На себя, пожалуйста!

Я обернулся, и в ту же секунду дверь распахнулась. На пороге появилась удивительная фигура. Массивный пожилой мужчина с совершенно бульдожьим лицом, облаченный в какое-то нелепое подобие средневекового камзола цвета семги, с полами до колен. Под камзолом виднелись форменные брюки с золотыми генеральскими лампасами. Одну руку он держал за спиной, а другой сжимал высокую металлическую кружку.

– Ольга! – прорычал он, глядя перед собой мутными глазами. – Супу!

Возникла короткая суета. Госпожа Мозес с какой-то недостойной торопливостью бросилась к столику с супами, хозяин отвалился от буфета и принялся совершать руками движения, означающие готовность всячески услужить, Симонэ поспешно набил рот картофелем и выкатил глаза, чтобы не загоготать, а господин Мозес – ибо, несомненно, это был он, – торжественно вздрагивая щеками, пронес свою кружку к стулу напротив госпожи Мозес и там уселся, едва не промахнувшись мимо сиденья.

– Погода, господа, нынче – снег, – объявил он. Он был совершенно пьян. Госпожа Мозес поставила перед ним суп, он сурово заглянул в тарелку и отхлебнул из кружки. – О чем речь? – осведомился он.

– Мы обсуждали здесь возможность посещения Земли визитерами из космического пространства, – пояснил дю Барнстокр, приятно улыбаясь.

– Что это вы имеете в виду? – спросил господин Мозес, с огромным подозрением уставясь поверх кружки на дю Барнстокра. – Не ожидал этого от вас, Барн… Барл… дю!

– О, это чистая теория! – легко воскликнул дю Барнстокр. – Господин Симонэ подсчитал нам вероятность…

– Вздор, – сказал господин Мозес. – Чепуха. Математика – это не наука… А это кто? – спросил он, выкатывая на меня правый глаз. Мутный какой-то глаз, нехороший.

– Позвольте представить, – поспешно сказал хозяин. – Господин Мозес – господин инспектор Глебски. Господин Глебски – господин Мозес.

– Инспектор… – проворчал Мозес. – Фальшивые квитанции, подложные паспорта… Так вы имейте в виду, Глебски, у меня паспорта не подложные. Память хорошая?

– Не жалуюсь, – сказал я.

– Ну так вот, не забывайте. – Он снова строго посмотрел в тарелку и отхлебнул из кружки. – Хороший суп сегодня, – сообщил он. – Ольга, убери это и дай какого-нибудь мяса. Но что же вы замолчали, господа? Продолжайте, продолжайте, я слушаю.

– По поводу мяса, – сейчас же сказал Симонэ. – Некий чревоугодник заказал в ресторане филе…

– Филе. Так! – одобрительно сказал господин Мозес, пытаясь разрезать жаркое одной рукой. Другую руку он не отнимал от кружки.

– Официант принял заказ, – продолжал Симонэ, – а чревоугодник в ожидании любимого блюда разглядывает девиц на эстраде…

– Смешно, – сказал господин Мозес. – Очень смешно пока. Соли маловато. Ольга, подай сюда соль. Ну-с?

Симонэ заколебался.

– Пардон, – сказал он нерешительно. – У меня тут появились сильнейшие опасения…

– Так. Опасения, – удовлетворенно констатировал господин Мозес. – А дальше?

– Всё, – сказал с унынием Симонэ и откинулся на спинку стула.

Мозес воззрился на него.

– Как – все? – спросил он с негодованием. – Но ему принесли филе?

– М-м… Собственно… Нет, – сказал Симонэ.

– Это наглость, – сказал Мозес. – Надо было вызвать метрдотеля. – Он с отвращением отодвинул от себя тарелку. – На редкость неприятную историю вы рассказали нам, Симонэ.

– Уж какая есть, – сказал Симонэ, бледно улыбаясь.

Мозес отхлебнул из кружки и повернулся к хозяину.

– Сневар, – сказал он, – вы нашли негодяя, который крадет туфли?.. Инспектор, вот вам работа. Займитесь-ка на досуге. Все равно вы здесь бездельничаете. Какой-то негодяй крадет туфли и заглядывает в окна.

Я хотел было ответить, что займусь обязательно, но тут чадо завело под самыми окнами своего Буцефала. Стекла в столовой задребезжали, разговаривать стало затруднительно. Все уткнулись в тарелки, а дю Барнстокр, прижав растопыренную пятерню к сердцу, расточал направо и налево немые извинения. Потом Буцефал взревел совсем уж невыносимо, за окнами взлетело облако снежной пыли, рев стремительно удалился и превратился в едва слышное жужжание.

– Совершенно как на Ниагаре, – прозвенел хрустальный голосок госпожи Мозес.

– Как на ракетодроме! – возразил Симонэ. – Зверская машина.

Кайса на цыпочках приблизилась к господину Мозесу и поставила перед ним графин с ананасным сиропом. Мозес благосклонно посмотрел на графин и отхлебнул из кружки.

– Инспектор, – произнес он, – а что вы думаете по поводу этих краж?

– Я думаю, что это шутки кого-то из присутствующих, – ответил я.

– Странная мысль, – неодобрительно сказал Мозес.

– Нисколько, – возразил я. – Во-первых, во всех этих действиях не усматривается никаких иных целей, кроме мистификации. Во-вторых, собака ведет себя так, словно в доме только свои.

– О да! – произнес хозяин глухим голосом. – Конечно, в доме только свои. Но ОН был для Леля не просто своим. ОН был для него богом, господа!

Мозес уставился на него.

– Кто это – ОН? – спросил он строго.

– ОН. Погибший.

– Как интересно! – прощебетала госпожа Мозес.

– Не забивайте мне голову, – сказал Мозес хозяину. – А если вы знаете, кто занимается этими вещами, то посоветуйте – настоятельно посоветуйте! – ему прекратить. Вы меня понимаете? – Он обвел нас налитыми глазами. – Иначе я тоже начну шутить! – рявкнул он.

Воцарилось молчание. По-моему, все пытались представить себе, чем все это кончится, если господин Мозес начнет шутить. Не знаю, как у других, а у меня лично картина получилась на редкость безотрадная. Мозес разглядывал каждого из нас по очереди, не забывая прихлебывать из кружки. Совершенно невозможно было понять, кто он таков и что здесь делает. И почему на нем этот шутовской лапсердак? (Может быть, он уже начал шутить?) И что у него в кружке? И почему она у него все время словно бы полна, хотя он на моих глазах уже прикладывался к ней раз сто и весьма основательно?..

Потом госпожа Мозес отставила тарелку, приложила к прекрасным губам салфетку и, подняв глаза к потолку, сообщила:

– Ах, как я люблю красивые закаты! Этот пир красок!

Я немедленно ощутил сильнейший позыв к одиночеству. Я встал и сказал твердо:

– Благодарю вас, господа. До ужина.