Цитаты из книги «Американха»

Она всегда считала выражение «заниматься любовью» немножко слюнявым, «заниматься сексом» – правдивее, а «ебаться» сильнее возбуждало, но, лежа рядом с ним после всего, улыбаясь вместе с ним, посмеиваясь, когда ее тело пропиталось покоем, она подумала, до чего оно точное, это «заниматься любовью». Она ощущала себя пробужденной даже в кончиках ногтей, в тех уголках тела, что вечно немы. Хотелось сказать ему: «Не проходило недели, чтобы я о тебе не думала». Но правда ли это? Конечно же, были недели, когда он был запрятан в складках ее жизни, – но это ощущалось правдой.

Было в нем что-то легче эго, но темнее неуверенности, чему нужна была постоянная подпитка, полировка, вощение.

Он вечно придумывал, что бы еще такого сделать, а она говорила ему, что для нее это редкость, она выросла не в делании, а в бытии. Быстро добавляла, впрочем, что ей все нравится, потому что ей взаправду нравилось, и она понимала, до чего важно ему это слышать.

Друзья ей нравились, и она чувствовала, что нравится им. Для них она была интересной, необычной – она говорила что думала, в лоб. Они ждали от нее определенного поведения и прощали ей определенные жесты, потому что она иностранка. Однажды, сидя с ними в баре, она услышала, как Кёрт разговаривал с Брэдом и произнес слово «трепло». Ифемелу поразило это слово, до чего оно неисправимо американское. Трепло. Это слово ей и в голову не приходило. Поняв это, она осознала, что Кёрт и его друзья в некотором смысле никогда не станут для нее постижимы.

Ифемелу полюбила Балтимор – за его лоскутное обаяние, за улицы угасшей славы, за фермерский рынок, появлявшийся по выходным под мостом, пышущий зелеными овощами, пухлобокими фруктами и праведными душами, – но все же не так, как свою первую зазнобу, Филадельфию, город, сжимавший историю в нежных объятиях. Когда Ифемелу приехала в Балтимор, зная, что будет здесь жить, а не просто в гости к Кёрту, она сочла этот город заброшенным и для любви непригодным. Здания лепились друг к другу линялыми, сутулыми рядами, а по занюханным углам хохлилась публика в дутых куртках, черные и блеклые люди ждали автобусов, воздух вокруг них туманился мраком.

Ей нравилось, как смело он ни от кого не прячет их отношения, носит их на себе, как яркую рубашку. Иногда она боялась, что слишком счастлива. Погружалась в угрюмость, огрызалась на Обинзе или отдалялась от него. И ее радость металась в ней, хлопала крыльями внутри, словно ища, как бы вылететь наружу.

Она оперлась головой о его голову и почувствовала – впервые – то, что часто будет с ним чувствовать: любовь к себе. Из-за него она себе нравилась. С ним ей было легко, словно ее кожа становилась ей по размеру. Она сказала ему, как хотела бы, чтобы Бог существовал, но боялась, что Его нет, как тревожилась о том, что ей пора понимать, чем заниматься в жизни, но пока не понимала даже, что хочет изучать в университете.

что у них мастерская степень, такси – подработка, а дочка у них в деканском списке в Ратгерзе[3]

тонкие зернышки басмати, задумалась, удается ли она им, эта их примирительная трапеза. Проверила курицу в духовке. Открыла горшок – дух пряностей повалил наружу: имбирь, карри, лаврушка; она сообщила ему без всякой надобности, что получается хорошо.

Он всегда сжимал ее в ладони своих мыслей. Даже в ее молчании и в его собственной растерянной обиде.