Птицы поют после бури. Почему люди не могут так же радоваться солнечному свету, который им остался?
Роуз Кеннеди
В 1975 году моя наставница и соавтор Элизабет Кюблер-Росс сказала: «Смерть необязательно должна быть катастрофическим, деструктивным событием: напротив, ее можно рассматривать как один из самых конструктивных, позитивных и созидательных элементов культуры и жизни». Большинство из нас не воспринимают смерть таким образом.
На одной из своих лекций я спросил присутствующих: «Кто был со своими близкими в момент смерти?» Многие подняли руки. Я выбрал одного человека и попросил рассказать об этом опыте.
Он признался, что смерть отца была самым травмирующим событием в его жизни и что он до сих пор не может с ней смириться. Другой мужчина сказал: «Мой отец тоже умер. Этот момент стал одним из самых значимых переживаний в истории нашей семьи».
Оба мужчины потеряли любимого отца, оба горько оплакивали его кончину. Но один пережил смерть как нечто значимое и смог двигаться дальше; другой не нашел в этом опыте никакого смысла, только боль.
В сущности, все мы умираем одинаково, но одна семья переживает это событие как значимое, а другая – как травмирующее. Горе – это естественное чувство, которое влечет за собой тяжелая утрата. В некоторых случаях смерть травмирует, особенно если человек испытывает физические мучения или умирает внезапно – например, в результате суицида, убийства, автомобильной аварии, стихийного бедствия или любой другой катастрофы. К травме всегда примешивается горе, но не всякое горе травматично.
На переживание смерти и горя влияют множество факторов, включая возраст – как наш собственный, так и человека, который умер. Немаловажную роль играет и сама смерть: например, насколько она была ожидаема и как именно произошла. В зависимости от обстоятельств мы движемся дальше – или не движемся. Человек, который видит в смерти избавление, находит в ней смысл. Тем, кто погряз в бесконечной скорби и печали, смерть кажется абсолютно бессмысленной. Но так не должно быть, даже когда мы сталкиваемся с наиболее мучительными потерями и страданиями. Фундаментальный труд Виктора Франкла «Человек в поисках смысла» – маяк для тех, кто не понимает, как найти смысл в трагедии.
Проведя несколько лет в нацистских концентрационных лагерях, Франкл писал, что даже в самых чудовищных обстоятельствах каждый из нас сам выбирает, как ему реагировать:
Заключив человека в лагерь, можно было отнять у него все вплоть до очков и ремня, но у него оставалась свобода реакции, и она оставалась у него буквально до последнего мгновения, до последнего вздоха. Это была свобода настроиться так или иначе, и это «так или иначе» существовало, и всегда были те, кому удавалось подавить в себе возбужденность и превозмочь свою апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки и маршировали в строю, и у них находилось для товарища и доброе слово, и последний кусок хлеба. Они являлись свидетельством того, что никогда нельзя предположить, что сделает лагерь с человеком: превратится ли человек в типичного лагерника или все же даже в таком стесненном положении, в этой экстремальной пограничной ситуации останется человеком. Каждый решает сам.
«Именно там, где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в состоянии изменить ситуацию, – утверждает Франкл, – именно там мы ощущаем необходимость измениться самим». В результате мы можем превратить трагедию в трамплин для роста.
Книга Франкла позволяет иначе взглянуть на страдания – на то, как самые сложные моменты жизни порождают удивительную стойкость, смелость и креативность. Однажды я сказал об этом матери, потерявшей ребенка. «Мне плевать, что говорил Франкл, – отрезала она. – Он жил. Его страдания закончились новой жизнью, а мои – смертью. В ней нет никакого смысла».
Хотя я убежден, что потенциальный смысл есть во всем, я также понимал, что торопить ее неправильно. Очевидно, пока она была не готова увидеть свет. Но со временем неизбежно наступит момент, когда ей захочется, чтобы горе перестало причинять боль. Тоска станет невыносимой, а пустота – всеобъемлющей. Я говорю не столько об ослаблении ее связи с малышом, сколько об уменьшении страданий, ассоциированных с этой связью. Только после этого она сможет найти смысл в том, что с ней произошло.
Горюющий разум не питает надежду после утраты. Но однажды вы обретете ее вновь. Черная полоса не будет продолжаться вечно. Это не значит, что со временем горе станет меньше. Это значит, что вы должны стать больше. Как говорится, «без грязи не бывает лотосов». Самый красивый цветок вырастает из грязи. Худшие моменты в жизни могут стать зачатками лучших. Они обладают удивительной силой преображать человека.
Элизабет Кюблер-Росс считала, что даже в смерти могут быть положительные стороны. Спустя десять лет Кристофер Дэвис и его коллеги написали любопытную статью, опубликованную в Journal of Personality and Social Psychology – журнале о психологии личности и социальной психологии, который издает Американская психологическая ассоциация. Авторы статьи утверждали, что понимание смысла – каково бы оно ни было – всегда предпочтительнее, чем его полное отсутствие. В чем именно вы найдете смысл, по всей видимости, не имеет значения. Одни люди находят смысл и утешение в вере в загробную жизнь. Другие – в воспоминаниях. Третьи – в том, что просто находились рядом со своими близкими в их последние часы. Боль, смерть и утрата не приносят радости, но они неизбежны. Впрочем, в реальности посттравматический рост – более распространенное явление, чем посттравматический стресс. Это наблюдение подтверждает мой опыт работы не только с родственниками, оплакивающими членов семьи, но и с самими умирающими. В чем бы он ни заключался, смысл лечит.
Когда меня спрашивают, чем я занимаюсь, я не всегда знаю, как лучше ответить на этот вопрос. Сказать, что я пишу книги о смерти и горе и читаю лекции по всему миру? Или что я несколько десятилетий проработал в паллиативной медицине и хосписах? Что у меня есть степень магистра биоэтики и что я помогаю больным решить, когда пора отказаться от лечения? Должен ли я упомянуть, что являюсь специалистом по травмам и вхожу в кадровый резерв полиции, а также состою в группе Красного Креста по ликвидации последствий катастроф и стихийных бедствий? Или что у меня есть лицензия пилота? А что я консультировал людей, чьи близкие погибли в двух авиакатастрофах? В отличие от моей наставницы Элизабет Кюблер-Росс, которая в основном работала со смертью в больничных условиях, я отношу себя к более современным танатологам. Другими словами, я имею дело со смертью не только в больницах или хосписах – я выезжаю на места преступлений и крушения самолетов. Я следую за горем, куда бы оно меня ни привело. Обычно это сцены смерти и процесс умирания, реже – разводы и иные виды потерь.
Моя профессиональная деятельность может показаться странной, бессвязной мешаниной, но в действительности все эти разрозненные интересы объединяет одна общая тема. Оглядываясь назад на причины, побудившие меня выбрать этот нестандартный путь, я вижу, что мое решение отнюдь не случайно. Мне было суждено стать тем, кем я стал, из-за того, что случилось со мной в тринадцать лет.
Большую часть моего детства моя мама тяжело болела. В канун Нового, 1972 года я вошел в ее спальню, поцеловал ее и сказал: «Мама, в 1973 году тебе станет лучше». Через несколько дней у нее развилась почечная недостаточность, и ее перевели из нашей местной больницы в больницу в Новом Орлеане – более крупную и лучше оснащенную.
Маму поместили в отделение интенсивной терапии. Родственников пускали в палаты всего на десять минут каждые два часа. В ожидании этих коротких, драгоценных визитов мы с отцом сидели в вестибюле больницы, надеясь, что скоро маме станет лучше и она сможет вернуться домой. Поскольку у нас не было денег на гостиницу, мы спали там же – в комнате ожидания.
В непосредственной близости от больницы не было ничего, куда можно было бы сходить – ни торгового центра, ни магазинчиков, ни парка. Была только гостиница через дорогу, которую мы не могли себе позволить. Но скука есть скука. Гостиница предполагала хоть какую-то смену обстановки, поэтому периодически мы перемещались в нее. Такова была жизнь: мама лежала в палате, а мы коротали дни и ночи либо в больнице, либо в вестибюле гостиницы.
Однажды, когда мы сидели в гостинице, кто-то закричал: «Пожар!» Люди бросились на улицу. Горел номер на 18-м этаже. Пожарные и полиция прибыли почти мгновенно. И тут случилось немыслимое. Когда пожарные начали подниматься по лестнице на балкон, объятый пламенем, началась стрельба. Это был не просто пожар – это была настоящая бойня. Человек, устроивший пожар, теперь стоял на крыше и палил в людей.
Уже через несколько секунд полицейские были повсюду. Люди ринулись в соседние здания в поисках укрытия. Это было страшное зрелище для ребенка, который днями напролет сидел в больнице и боролся с личной трагедией – тяжелой болезнью своей матери. Осада продолжалась тринадцать часов и привела к гибели семи человек, в том числе трех полицейских. В настоящее время это считается одним из первых массовых расстрелов в истории Соединенных Штатов. Чтобы посмотреть запись на YouTube, достаточно ввести в поисковую строку «Новый Орлеан, снайпер, 1973».
Через два дня мама перестала разговаривать, и я понял, что ей становится хуже. Увидеть ее было непросто: согласно больничным правилам, к пациентам допускались только лица старше четырнадцати лет, а мне было всего тринадцать. Хотя большинство медсестер проявляли снисхождение и разрешали входить в палату, некоторые отказывались меня пускать. Одна медсестра вообще заявила: «Вот будет четырнадцать, тогда и придешь».
Однажды нам с папой сказали, что маме осталось недолго. К сожалению, на следующий день дежурила «правильная» медсестра. Она не разрешила мне увидеться с мамой и не пожелала ни на йоту отступить от регламента «десять минут каждые два часа». Мама умерла в одиночестве. В те времена это было нормой. Родственникам, особенно детям, часто не разрешалось присутствовать в палате в последние минуты жизни больного. Если их и пускали, то исключительно по милости персонала больницы.
В конце того мучительного дня я отправился в свой первый полет на самолете. Мы с папой летели в Бостон на похороны мамы. Пилоты знали, что я только что перенес тяжелейшую утрату, и хотели немного развлечь грустного ребенка. Из самых благих побуждений они пригласили меня в кабину, чтобы «помочь» управлять самолетом. Хотя капитан сказал мне, что я лечу сам, я, конечно, не управлял самолетом ни секунды. Правда, в детстве я верил, что управляю – и был в ужасе. Помню, как я смотрел из кабины – растерянный и подавленный – и думал, что разобью самолет. К счастью, все 148 пассажиров благополучно пережили мое первое «соло».
Все, что я делаю в своей профессиональной жизни – в медицинском мире, в сфере этики конца жизни, в полиции и в Красном Кресте, – попытка вновь обрести контроль, который я утратил, когда умерла моя мама. Теперь я это понимаю. Путь, выбранный мной, запустил процесс исцеления; этот процесс придал смысл моей собственной жизни и дал мне возможность использовать свои знания, чтобы помогать другим. Сегодня я тот, кто мог бы облегчить страдания того маленького мальчика, которым я был когда-то. Моя карьера – живое доказательство того, что мы учим тому, чему должны научиться сами.
Но на этом история не заканчивается.
Новый Орлеан всегда будет иметь для меня большое значение, потому что именно в этом городе умерла моя мама. Я бывал там много раз и часто приезжал к больнице, где она скончалась. Я стоял у входа и смотрел через улицу на гостиницу «Говард Джонсон», в вестибюле которой мы с отцом когда-то коротали время между посещениями. В 2005 году больница была разрушена ураганом «Катрина». Поскольку она и так была очень старой, власти отказались восстанавливать здание. Было принято решение снести его и построить неподалеку новую, современную больницу.
В 2015 году я отправился в годичный лекционный тур, в ходе которого посетил более 80 городов, в том числе в Великобритании и Австралии. Города выбирала компания, которая отвечала за мое турне по США, а потому неудивительно, что в список попал и Новый Орлеан. Обычно меня селили в тот же отель, где я должен был выступать. Просматривая свой маршрут, я выяснил, что буду выступать в отеле Holiday Inn Superdome. Я загуглил адрес и, к своему удивлению, обнаружил, что это тот же самый отель, где несколько десятилетий назад произошел пожар. Здание подверглось капитальному ремонту и получило новое название, но это было то же самое место.
Когда я рассказал эту историю в компании, мне сказали:
– Мы найдем для вас другую площадку. Мы не хотим, чтобы вам было некомфортно.
– Нет-нет, – запротестовал я. – Наоборот, это очень хорошо: круг замкнулся.
Я решил остановиться именно в этой гостинице. Исцеление не означает, что мы никого не потеряли. Оно означает, что потеря больше не имеет власти над нашими мыслями и поступками.
Чем ближе становился тот день, тем чаще я вспоминал прошлое. Интересно, что построили на месте старой больницы, где умерла моя мама? В Интернете я вычитал, что новая больница вот-вот откроется, но старое здание, по-видимому, так и не снесли.
Я хотел увидеть его. Я позвонил в больничную администрацию Нового Орлеана и поинтересовался, действительно ли старая больница сохранилась до сих пор. Мне сказали, что да, но она закрыта. Тогда я рассказал свою историю и в конце спросил:
– Есть ли какой-нибудь способ попасть внутрь?
– Нет, – поспешно ответила девушка. – Из-за «Катрины» там может быть плесень. К тому же это небезопасно.
– А если я буду с сопровождением, в каске и в маске?
– Не думаю, что это возможно.
– Я понимаю, – не сдавался я, – но не могли бы вы узнать поточнее? Это так много значит для меня.
Через час девушка перезвонила.
– Не знаю, как это произошло – может, они прониклись вашей историей или читали ваши книги, – но вам согласились пойти навстречу. Начальник службы безопасности будет ждать вас в воскресенье, за день до вашей лекции, и проводит в вестибюль. Но вы сможете увидеть только вестибюль.
Мне вдруг снова было тринадцать. «Как иронично, – подумал я, – прошло столько лет, а меня по-прежнему не пускают дальше вестибюля». Впрочем, сейчас я хотя бы понимал почему.
В воскресенье днем я стоял у входа в старую больницу.
– Когда я услышал вашу историю, – сказал начальник службы безопасности, – я провел небольшое расследование и расспросил кое-кого из старожилов. Отделение интенсивной терапии, где лежала ваша мама, находится в западном крыле, на шестом этаже. Хотите туда сходить?
– Да, безусловно.
– Энергозатраты сведены к минимуму, поэтому лифты не работают, – пояснил он. – Но мы можем подняться на десятый этаж здесь, перейти в другое здание и спуститься на шестой.
Не успел я опомниться, как мы уже были на десятом этаже. На полу валялись осколки потолочной плитки, а над головой покачивались разбитые светильники. Палаты были пусты: кровати, оборудование, стулья – все было убрано.
Спустившись на девятый этаж, мы прошли мимо заброшенного медсестринского поста. Идя по коридору, я думал о пациентах, которые когда-то лежали в этих палатах. Наконец мы добрались до отделения интенсивной терапии на шестом этаже. За столько лет все вокруг изменилось, но только не эти двойные двери – они остались прежними. Я их сразу узнал.
Я повернулся к своему спутнику и вздохнул:
– В эти двери мне было нельзя входить.
– Теперь можно, – улыбнулся он. – Вперед!
– Она лежала на второй кровати слева, – сказал я, толкая одну из створок.
Мы зашли в блок. Над тем местом, где раньше стояла кровать моей мамы, горел зеленый огонек вызова. Я замер. Мы прошли четыре этажа палат, но ни в одной не видели мигающего огонька вызова.
Мой скептически настроенный разум подсказывал мне, что это случайность. Просто его забыли отключить. А может, его включил начальник службы безопасности, потому что знал, где умерла моя мама? Впрочем, едва эта мысль пришла мне в голову, как я тут же отмахнулся от нее: я понимал, насколько это маловероятно. Откуда ему знать, что она скончалась именно в этой палате? Я не говорил, как ее звали. А даже если бы и сказал, ему пришлось бы лезть в архив. Но с тех пор прошло несколько десятилетий: обычно такие записи уничтожаются через семь лет.
О проекте
О подписке
Другие проекты