Посвящается папе, который видит звезды, и Джуд, которая слышит их музыку

Примечание для читателя

Положения звезд и планет в этой книге определяются астрономически. То есть мы признаем такое явление, как прецессия небесных тел, в силу которой смещается точка весеннего равноденствия – астрологический эквивалент Гринвичского меридиана. Прежде весеннее равноденствие (в южных широтах – осеннее) наступало, когда Солнце находилось в созвездии Овна, в первом из знаков. Сейчас оно происходит, когда Солнце находится в созвездии Рыб, в двенадцатом знаке. Следовательно, как непременно отметят читатели этой книги, каждый зодиакальный знак «начинается» примерно на месяц позже, чем принято считать. Этой поправкой мы никоим образом не пытаемся умалить ценность расхожих мнений, однако отмечаем, что вышеупомянутого заблуждения придерживаются вопреки такому материальному факту, как наш небесный свод XIX века; мы дерзнем предположить, что это убеждение отмечено знаком Рыб и, более того, показательно для тех, кто родился в эпоху Рыб – век зеркал, стойкости, интуиции, двойничества и сокровенных тайн. Этим знанием мы и довольствуемся. Оно еще больше подкрепляет нашу веру в обширное и мудрое влияние беспредельных небес.

Таблица персонажей

СОЗВЕЗДИЯ – СООТВЕТСТВУЮЩИЙ ДОМ

Те Рау Тауфаре, добытчик нефрита – Хижина Уэллса (долина Арахуры)

Чарли Фрост, банковский служащий – Резервный банк (Ревелл-стрит)

Бенджамин Левенталь, издатель газеты – Издательство «Уэст-Кост таймс» (Уэлд-стрит)

Эдгар Клинч, отельер – Гостиница «Гридирон» (Ревелл-стрит)

Дик Мэннеринг, магнат, владелец золотых приисков – Золотой прииск «Аврора» (Каньер)

Цю Лун, златокузнец – «Чайнатаунская кузня» (Каньер)

Харальд Нильссен, комиссионер – «Нильссен и К°» (набережная Гибсона)

Джозеф Притчард, аптекарь – Курильня опиума (Каньер)

Томас Балфур, владелец транспортно-судоходной компании – «Добрый путь» (барк, совершает регулярные рейсы до Порт-Чалмерса)

Обер Гаскуан, секретарь суда – Здание суда Хокитики (магистратский суд)

Су Юншэн, «шляпник» – «Удача путника» (Ревелл-стрит)

Коуэлл Девлин, тюремный капеллан – Хокитикская тюрьма (Сивью)

ПЛАНЕТЫ – СОПУТСТВУЮЩЕЕ ВЛИЯНИЕ

Уолтер Мади – Интеллект

Лидия (Уэллс) Карвер, урожденная Гринуэй – Страсть

Фрэнсис Карвер – Насилие

Алистер Лодербек – Власть

Джордж Шепард – Ограничение

Анна Уэдерелл – В апогее (прежде в перигее)

Эмери Стейнз – В перигее (прежде в апогее)

TERRA FIRMA^[1]:

Кросби Уэллс (покойный)

Часть I
Сфера внутри сферы

27 января 1866 года

42° 43′ 0′′ южной широты / 170° 58′ 0′′ восточной долготы

Меркурий в Стрельце

Глава, в которой в Хокитике объявляется новое лицо; сорван тайный совет; Уолтер Мади отказывается поделиться свежим воспоминанием, а Томас Балфур приступает к рассказу.

Двенадцать человек, собравшиеся в курительной комнате гостиницы «Корона», на первый взгляд сошлись вместе по чистой случайности. Судя по разнообразию в их одежде и манерах – тут и сюртуки, и фраки, и широкие норфолкские куртки с поясом и роговыми пуговицами, и желтый молескин, и батист, и твил, – с тем же успехом эти люди могли быть двенадцатью совершенно чужими друг другу попутчиками в железнодорожном вагоне, которым суждено разбрестись по разным кварталам города, где туманы и морские приливы навеки разделят их. Действительно, нарочитая отчужденность каждого из присутствующих: один углубился в газету, второй, наклонившись, стряхивал пепел в камин, третий, растопырив пальцы поверх зеленого сукна, изготовился загнать шар в лузу – порождала ту самую осязаемую тишину, что нависает поздними вечерами над железной дорогой, вот только здесь вторгался в нее не глухой и невнятный лязг вагонов, но смачный шум дождя.

Во всяком случае, так показалось мистеру Уолтеру Мади, что стоял в дверном проеме, опершись рукою о косяк. Он понятия не имел, что нарушил какое-то тайное совещание, ведь все речи стихли, едва в коридоре послышались его шаги, а к тому моменту, как он открыл дверь, каждый из двенадцати вернулся к своему прерванному времяпрепровождению (игроки в бильярд встали куда придется, потому что все давно позабыли свои места), и так старательно все изобразили занятость, что, когда Уолтер вошел, никто даже глаз не поднял.

Полное единодушие, с каким эти люди его игнорировали, вероятно, возбудило бы любопытство мистера Мади, находись он в добром здравии и в подходящем настроении. Но сейчас его душевное равновесие было поколеблено, его слегка подташнивало. Он загодя знал, что плавание в Западный Кентербери^[2] в худшем случае сулит ему гибель: непрекращающаяся качка на утлом корыте посреди бушующих, вспененных волн закончится на бурлящем кладбище Хокитикской отмели, но к конкретным ужасам путешествия он готов не был – к ужасам, которые до сих пор не мог облечь в слова, даже про себя. Мади был от природы нетерпим к собственным слабостям – страх и болезнь вынудили его уйти в себя, и потому он, вопреки обыкновению, не распознал царящего в комнате настроя.

Обычно в лице Мади читался приветливый интерес. Его серые глаза, большие и немигающие, и изгиб упругих мальчишеских губ выражали вежливое участие. Волосы круто вились; в юности он носил локоны до плеч, но сейчас подстригал их совсем коротко, делил на боковой пробор и приглаживал с помощью ароматной помады, отчего золотистый оттенок темнел до маслянисто-русого. Лоб и щеки были квадратными, цвет лица – ровным. В его неполные двадцать восемь лет движения его, быстрые и четкие, дышали той проказливой, простодушной живостью, что не заключает в себе ни легковерия, ни вероломства. Он держался под стать тактичному, смышленому дворецкому, и в результате его дарили доверием самые немногословные натуры и приглашали стать посредником в отношениях между людьми, с которыми он только что познакомился. Словом, он обладал внешностью, которая мало что говорила о его истинном характере, зато немедленно к себе располагала.

Мади не то чтобы пребывал в неведении относительно того, какие преимущества дает ему эта отстраненная приветливость. Как многие из тех, кто красотою наделен в избытке, он придирчиво изучил собственное отражение в зеркале и в известном смысле лучше знал себя снаружи, чем изнутри; он вечно прятался в каком-нибудь из уголков своей души, наблюдая за собственным внешним состоянием. Немало часов провел он в алькове своей персональной гардеробной, где зеркало утраивало его образ: он видел себя в профиль, полупрофиль и фас – ни дать ни взять вандейковский «Карл I»^[3], только куда более импозантный. В этой тайной практике он бы никогда не признался: ведь как решительно осудили самоанализ столпы морали нашего века! Как будто сущность человеческая – это звук пустой, а в зеркало смотрятся лишь затем, чтобы укрепиться в гордыне; как будто акт самосозерцания не столь же тонок, изменчив и непрост, как любая связь между родственными душами. Завороженный Мади стремился не столько восславить свою красоту, сколько подчинить ее себе. Безусловно, всякий раз, как он замечал свое отражение, будь то в коробчатом окне или в стекле с наступлением темноты, он трепетал от удовольствия – что-то подобное, должно быть, чувствует инженер, случайно столкнувшись с механизмом собственного изобретения и обнаружив, что механизм этот великолепен, весь блестит, хорошо смазан и работает в точности так, как задумывалось.

Вот и сейчас он мысленно видел себя в дверях курительной комнаты и знал, что выглядит воплощением безмятежной собранности. Он едва не падал с ног от усталости; на душу давило свинцовое бремя ужаса; ему казалось, за ним следят, его преследуют; его захлестывал страх. Он обвел глазами комнату с видом вежливо-отстраненным и одновременно уважительным. Помещение выглядело так, словно его заново отстроили по памяти спустя немало лет, когда многое позабылось (железные подставки в камине, подходящая каминная доска, шторы), но мелкие детали сохранились, например: портрет покойного принца-консорта, вырезанный из журнала и обувными гвоздиками приколоченный к стене, обращенной во двор; шов поперек бильярдного стола, что был распилен надвое в Сиднейском порту для вящего удобства транспортировки; стопка широкоформатных газет на секретере – страницы их истерлись и засалились от прикосновений множества рук. Два маленьких оконца по обе стороны от очага выходили на задний двор гостиницы – заболоченный клочок земли, замусоренный деревянными ящиками и ржавеющими баками; от соседних участков его отделяли лишь заросли кустарника да низкий папоротник, а с севера – ряд клеток для несушек, с дверцами, скрепленными цепью для защиты от воров. За этими неопределенными рубежами виднелись провисшие бельевые веревки, протянутые туда и сюда между домами через квартал к востоку; штабеля необтесанных бревен, свинарники, горы металлического лома и листового железа, поломанные лотки и желоба – все заброшенное, все так или иначе в состоянии неисправном. Часы уже пробили тот поздний сумеречный час, когда все краски словно бы разом теряют яркость. Ливмя лил дождь; сквозь подернутое рябью стекло двор казался обесцвеченным и поблекшим. Внутри спиртовые лампы еще не вытеснили сине-зеленый свет угасающего дня: их тусклость лишний раз подчеркивала общую безотрадность внутреннего декора.

Жалкое то было зрелище для человека, привычного к своему клубу в Эдинбурге, где все подсвечено алым и золотым, а обитые декоративными гвоздиками диваны упитанно поблескивают, отражая габариты сидящих джентльменов; где на входе выдают мягкий жакет, от которого приятно пахнет анисом или мятой, а потом стоит шевельнуть пальцами в направлении звонка, и сей же миг появляется бутылка кларета на серебряном подносе.

Но Мади был не из тех, для кого скверные условия – это повод для хандры, грубая простота обстановки лишь заставила его внутренне отстраниться: вот так богач, столкнувшись на улице с нищим, поспешно шагнет в сторону и словно остекленеет. Пока он оглядывался по сторонам, кроткое выражение его лица нимало не изменилось, но каждая новая деталь – горка оплывшего воска под свечой, налет грязи на стекле – вынуждала его уходить все глубже внутрь себя и тем сильнее напрягаться всем телом в виду подобной картины.

Это отвращение, пусть и непроизвольное, объяснялось не столько пресловутой предвзятостью богатства – на самом деле Мади был лишь относительно богат и частенько бросал нищим монеты, хотя (надо признать) не без толики удовольствия при мысли о собственной щедрости, – сколько смятением чувств, которое он в настоящий момент незаметно для кого-либо пытался обуздать. В конце концов, это же городишко на золотом прииске, только-только построенный между джунглями и прибоем на южной оконечности цивилизованного мира; откуда тут взяться роскоши!

Правда заключалась в том, что еще шести часов не прошло с тех пор, как на корабле, доставившем его от Порт-Чалмерса до дикого клочка побережья, Мади стал свидетелем события настолько из ряда вон выходящего, настолько впечатляющего, что впору было усомниться в реальности как таковой. Эта сцена все еще стояла у него перед глазами – словно на задворках сознания чуть приоткрылась дверь, впустив полосу тусклого света, и теперь он ни за что не захотел бы снова оказаться в темноте. Ему стоило немалых усилий не открыть дверь пошире. В столь уязвимом состоянии любая странность и любое неудобство способны были задеть до глубины души. Мади казалось, что вся эта гнетущая обстановка – не более чем совокупное эхо недавно пережитых испытаний; он с отвращением отстранялся от нее, чтобы помешать собственным мыслям отследить эту связь и вернуться к прошлому. На помощь пришло надменное презрение. Оно дарило стойкое чувство меры, правоту, к которой можно воззвать – и почувствовать себя в безопасности.

Мади обозвал комнату убогой, жалкой, унылой – и, укрепив тем самым дух противу обстановки, обратился к ее двенадцати обитателям. Пантеон наизнанку, подумал он, и вновь почувствовал себя увереннее, потешив тщеславие.

Это были типичные колонисты – закаленные, покрытые бронзовым загаром, губы их растрескались и побелели, весь облик свидетельствовал о лишениях и нужде. Двое, в совершенно одинаковых парусиновых туфлях и серых хлопчатобумажных рубахах, были китайцами; позади них стоял абориген-маори, лицо его покрывали сине-зеленые спирали татуировки. О происхождении остальных Мади мог только гадать. Он еще не понимал, что работа золотодобытчика способна состарить человека за несколько месяцев; обводя взглядом комнату, он почитал себя самым юным из присутствующих, в то время как в действительности несколько человек были моложе его или приходились ему ровесниками. Пыл юности давно в них погас. Они навсегда останутся такими, как сейчас, – ворчливо-недовольными, беспокойными, хваткими, посеревшими, выкашливающими пыль в темные морщинистые ладони. Мади счел их неотесанными мужланами, по-своему колоритными, но… птицами невысокого полета; Мади взять не мог в толк, почему они все молчат. Ему хотелось заказать бренди, присесть где-нибудь и закрыть глаза.

Войдя, Мади выжидательно помешкал в дверях, но, видя, что его не спешат ни поприветствовать, ни прогнать, шагнул вперед и осторожно прикрыл за собою дверь. Он изобразил поклон, ни к кому конкретно не адресованный – в сторону окна, затем в сторону очага, – и, представившись тем самым всем и каждому, подошел к столику для закусок, где были выставлены несколько графинов, и принялся смешивать себе напиток. Он выбрал сигару, обрезал ее и, стиснув между зубами, вновь обернулся и обвел глазами посетителей. Похоже, его присутствие никого не затрагивало. Что ж, его это вполне устроило. Мади уселся в единственное свободное кресло, закурил сигару и откинулся назад с тайным вздохом, как человек, который знает, что покой и отдых им в кои-то веки вполне заслужены.

Но блаженство его длилось недолго. Не успел он вытянуть ноги и скрестить лодыжки (соль на брюках уже высохла – белыми разводами, такая досада!), как сидящий в кресле справа от него человек подался вперед, ткнул в воздух огрызком сигары и поинтересовался:

– Послушайте, у вас тут, в «Короне», дело что ль какое?

Вопрос прозвучал несколько неожиданно, но Мади ничуть не изменился в лице. Учтиво поклонившись, он объяснил, что прибыл в город не далее как этим вечером и действительно снял комнату наверху.

– Только с корабля, стало быть.

Мади снова поклонился и подтвердил, что имел в виду именно это. А чтобы краткость ответа не сочли за грубость, он добавил, что приплыл от Порт-Чалмерса с намерением попытать силы в золотодобыче.

– Славно, славно, – похвалил собеседник. – Тут выше по берегу новые россыпи обнаружили – прям прорва! Черный песок; о нем повсюду трубят; черный песок по дороге на Чарльстон. Чарльстон, он, натурально, отсюда к северу. Хотя и в ущелье пока еще есть чем поживиться. Вы тут с напарником или один приехали?

– Один, – кивнул Мади.

– То есть никаких связей! – воскликнул незнакомец.

– Ну, – отозвался Мади, вновь удивляясь его формулировке, – я собираюсь заработать здесь состояние, вот и все.

– Никаких связей, – повторил собеседник. – И никакого дела; у вас ведь тут, в «Короне», никаких дел нет?

Что за наглость – спрашивать об одном и том же дважды! Но незнакомец, казалось, глядел вполне дружелюбно и даже несколько рассеянно, теребя пальцами отворот жилетки. «Вероятно, – подумал Мади, – я недостаточно ясно выразился».

– В здешней гостинице я только отдохнуть собираюсь, вот и все мои дела, – отвечал он. – В течение следующих нескольких дней я наведу справки обо всем, что касается золотодобычи: какие реки золотоносны, какие долины безрудны. Ознакомлюсь, так сказать, со старательским житьем-бытьем. Я намерен прожить в «Короне» неделю, а затем отправлюсь вглубь острова.

– То есть прежде вы золота не мыли?

– Нет, сэр.

– И даже «знаков» не видели?

– Золото я видел разве что в ювелирной лавке – на часах, на пряжке, там, а в чистом виде никогда.

– Но вы ведь о нем грезили, о чистом золоте! Мечтали, как будете стоять на коленях в воде, отделяя металл от шлихов!

– Пожалуй что и нет… наверное, нет, не то чтобы мечтал, – признался Мади. Столь экстравагантная речь его несколько озадачивала; несмотря на всю свою рассеянность, собеседник говорил так увлеченно и с таким жаром, что это уже граничило с назойливостью. Мади оглянулся, надеясь поймать чей-нибудь сочувственный взгляд, но никто даже не посмотрел в его сторону. Он откашлялся и добавил: – Наверно, я мечтал о том, что будет после… то есть к чему золото ведет и чем может стать.

Кажется, ответ пришелся незнакомцу по душе.

– Алхимия наоборот – вот как я это называю, – отозвался он, – ну то есть весь этот старательский бизнес. Алхимия наоборот. Вы ведь понимаете, трансмутация – превращение не в золото, а превращение золота во что-то другое…

– Интересный образ, сэр. – Лишь много позже Мади осознал, насколько это представление созвучно с его недавней фантазией про «пантеон наоборот».

– А насчет наведения справок… – рьяно закивал незнакомец. – Справок, говорите. Вы небось станете расспрашивать про лопаты, про лотки для промывки, карты там, все такое…

– Да, именно так. Я намерен подойти к делу профессионально.

Незнакомец, развеселившись от души, откинулся к спинке кресла:

– Недельный пансион в гостинице «Корона», только чтобы вопросы позадавать! – Он громко хохотнул. – А потом две недели в грязи, чтобы вернуть свои денежки!

Мади вновь скрестил ноги. Он был не в том состоянии, чтобы разделить энтузиазм собеседника, но строгое воспитание не позволяло ему проявить неучтивость. Он мог просто извиниться за свою безучастность, сославшись на какое-нибудь общее недомогание, – собеседник, казалось, был настроен вполне сочувственно, с его неспокойными пальцами и булькающим смехом, – но Мади не привык откровенничать с посторонними и уж тем более жаловаться кому-либо на недуги. Он внутренне встряхнулся и бодрым тоном осведомился:

– А вы, сэр? Вы, верно, здесь постоянно живете?

– О да, – откликнулся собеседник. – «Судоперевозки Балфура», да вы нас наверняка видели, сразу за складами, местечко что надо – Верфь-стрит, сами понимаете. Балфур – это я и есть. А звать меня Томасом. Вам тут тоже без крещеного имечка никуда; на приисках «мистерам» не место.

– Так, значит, надо начинать упражняться уже сейчас, – отозвался Мади. – Меня зовут Уолтер. Уолтер Мади.

– Понял; да только вас станут кликать как угодно, только не Уолтером, – промолвил Балфур, поглаживая колено. – Может, Уолт Шотландец или Двуручный Уолт. Уолли Самородок. Ха!

– Такое имя еще надо заработать.

Балфур расхохотался.

– Долго ли умеючи? – подмигнул он. – Тут самородочки попадаются размером с дамский пистолет, здоровущие, как дамские эти самые… и, в отличие от последних, пощупать их ничего не стоит – сами в руки идут.