Основателя вечного города выкормила волчица, и это создало ему определенный имидж. Когда женщина выкармливает ребенка, в этом нет ничего особенного, когда волчица выкармливает волчонка, в этом нет ничего особенного. Но когда волчица выкармливает ребенка, это уже имидж. И все вокруг говорят:
– Ромула нашего – слыхали? – волчица выкормила. Вот это человек! Настоящий гомо гомини люпус!
А на самом деле Ромула выкормила не волчица, а женщина. Правда, публичная женщина. Продажная женщина. Все дело в том, что по-латыни и волчица, и публичная женщина называются одинаково: лупа.
Но, конечно, у публичной женщины имидж не тот, поэтому принято говорить, что основателя вечного города выкормила волчица.
Не сразу Рим строился. А когда строился, все вопросы решались у Козлиного болота, потому что там было легче искать козлов отпущения. Без козлов отпущения ни в каком деле не обойтись: ни в строительстве города, ни в строительстве общества, ни в строительстве планов на строительство того и другого.
Первым козлом отпущения был Рем, один из основателей вечного города. Когда все говорили о достижениях в строительстве, он вдруг, ни с того ни с сего, заговорил о недостатках.
Похоронили Рема там же, рядом с недостатками, и продолжали строить, как строили раньше. А когда совсем построили, сразу все увидели недостатки. Собрались у Козлиного болота, открыли охоту на козлов отпущения. Хватились – Ромула нет.
Официально было объявлено, что за особые заслуги Ромул взят на небо живьем, но то, что охота на козлов отпущения началась, наводило на более грустные размышления.
После этого Козлиное болото засыпали, и козлы отпущения разбрелись по земле. Но охота на них не прекращалась, хотя не всегда была столь же результативной, как тогда, у Козлиного болота. Подумать только: всего два основателя – и оба козлы.
Не потому ли стал вечным городом Рим, что он стоит на костях своих основателей?
Все бренно в этом мире. Все преходяще, в сравнении с вечностью. За исключением, конечно, вечных козлов.
В гареме ассирийских царей пахло чем угодно, только не демократией. И жен, и наложниц царь выбирал по своему вкусу, ни с кем не советуясь, и каждый новый царь формировал новый гарем, даже если прежний был еще вполне дееспособным.
Женщинам это не нравилось, и любимая жена царя Шамшиадата, подстрекаемая другими женами и наложницами, обвинила царя в авторитаризме и даже тоталитаризме, учитывая количество наложниц и жен.
– Ты попробуй сесть на мое место, – оправдывался Шамшиадат. – Я же царь, разве я могу по-другому?
– Очень надо пробовать! – сказала Семирамида. – Только сядешь – и сразу вставать.
Но гарем зашумел:
– Попробуй, Семирамида, попробуй!
Шамшиадат не стал бы настаивать, но Семирамида возвышалась в его сердце, как пирамида, и он сказал уступчиво:
– Ну почему же сразу? Ты можешь сидеть хоть целый час.
– Так я и знала, – поморщилась Семирамида, – только сядешь – и через час вставать!
Ее поддержала гаремная общественность. Пирамида в сердце царя вытянулась вверх и подступила к самому горлу.
– Ты можешь сидеть хоть целый день.
Гарем зашумел:
– Ради одного дня и садиться не стоит!
– А сколько вы хотите? Три дня вам достаточно? Я, конечно, не считаю ночей.
От любви он совсем потерял голову. В буквальном смысле. Потому что, едва лишь сев на престол, Семирамида приказала отрубить ему голову.
Демократия торжествовала. Наконец-то гарем будет принадлежать женщине, своему человеку! Планов было много, много было прекрасных замыслов. Но внезапно, в самый разгар демократии, Семирамида распустила гарем.
Тот самый гарем, который возвел ее на престол, который был главной ее опорой в борьбе за демократию.
Еже писах, писах, все позабыв обиды: здесь и на небесах слава царю Давиду! Слава его словам, слава его идеям! Да будет примером нам, рядовым иудеям!
Еже писах – не зря. Слушайте, человеки! Имя Давида – царя проклято будь вовеки! Если писать всерьез, был он большим злодеем. Сколько он бед принес рядовым иудеям!
Еже писах, писах твердо и непреклонно: ныне и присно в веках слава царю Соломону! Пусть он живет сто лет, разумом не скудея, гордость, и честь, и цвет рядовых иудеев.
Еже писах о том, значит, имело место. Был Соломон скотом, сволочь он был и деспот. Заняв высокий пост, сколько он зла содеял, сколько он пролил слез рядовых иудеев!
Еже писах, писах искренне, прямо и честно: да будет славен в веках тот, кто займет его место. Будет ли он скотом, будет ли он злодеем, станет известно потом нам, рядовым иудеям.
У фракийцев наиболее уважаемой была должность посла, которого отправляли к богам с различными поручениями.
Делалось это так: посла брали за руки и за ноги и бросали на острые копья. Если после этого он еще шевелился, считалось, что он не выполнил поручения, и его с позором изгоняли из дипломатического корпуса. Если же он не подавал признаков жизни, все понимали, что он благополучно прибыл на место, и тело его с почетом предавали земле.
Миссия посла была нелегкой. Между небом и землей отношения были сложные и запутанные, поручений было много, и все это нужно было запомнить, ничего не забыть. Когда, например, будет дождь? Идти на соседей войной или, может, лучше ограничиться мирными взаимоотношениями?
Главная трудность состояла в том, что, когда посол падал на копья, у него буквально отшибало память, а если не отшибало, то считалось, что он с задачей не справился, и вместо него посылали другого посла.
Желающих было много, профессия посла считалась самой престижной, и каждый родитель говорил о своем ребенке с надеждой и гордостью:
– Он у меня когда вырастет, будет послом. Но, конечно, для этого ему нужно хорошо учиться.
Сибаритянин Сминдерид так и остался неженатым…
Когда он в первый раз поехал свататься, то, чтоб не испытывать в дороге неудобств, взял с собой тысячу кухарей, тысячу рыбаков и тысячу птицеловов.
Какие были птицеловы! Когда они начинали щелкать и свистеть, птицы слетались со всех окрестных небес и выстраивались в очередь к их силкам, норовя в то же время пролезть без очереди. И, конечно, невеста Сминдерида вышла замуж за птицелова, за одного из тысячи птицеловов, а Сминдерид вернулся домой ни с чем,
Во второй раз поехав свататься, Сминдерид, чтоб не вводить невесту в соблазн, взял с собой всего лишь сто птицеловов, сто кухарей и сто рыбаков.
Какие были рыбаки! Когда они забрасывали сети, в них попадала не только рыба, но и солнце, и ветер, и летящие над землей облака. И невеста Сминдерида вышла замуж за рыбака, а Сминдерид вернулся домой несолоно хлебавши.
Поэтому когда Сминдерид в третий раз поехал свататься, он, рискуя умереть с голоду, взял с собой всего лишь одного рыбака, одного птицелова и одного кухаря.
Что это был за кухарь! Какие он готовил котлеты! Когда вы их ели, желудок ваш наполнялся не только котлетами, но и солнцем, ветром, облаками, плюс гомоном и щебетанием птиц. И, конечно, невеста Сминдерида вышла замуж за кухаря. За простого кухаря!
Потому что все эти люди что-то умели, а Сминдерид умел только свататься.
Ассирийские девки в девках не засиживались – для этого ассирийцы устраивали специальный брачный аукцион.
Невесты поступали в продажу в порядке убывающей красоты: сначала красавицы, потом красоточки, симпомпончики, пальчики оближешь, потом шли милашечки, душечки, смазливочки, симпатяжки, за ними – так себе, ничего себе, сносно, терпимо, – пока не доходило до черты, за которой начинались некрасивые претендентки. И если до этой черты платили соискатели, то после нее платили соискателям – в виде приданого за невестой. Средства на приданое поступали от выручки за красивых невест.
Некрасивые невесты располагались в порядке возрастающей некрасивости: дурнушки, пигалицы, не на что смотреть, затем – ни кожи ни рожи, мордовороты, уродины, образины, чучела, страхолюдины и, наконец, страшилища и как смертный грех.
Чем невеста привлекательней, тем за нее больше нужно платить. Чем она страхолюдней, тем большее за ней дается приданое.
Справедливо? Справедливо. Вот так она и выглядит, справедливость: наполовину она красавица, наполовину – как смертный грех.
Во времена Геродота жили в северной Африке два соседних племени – псиллы и насамоны. Очень разные были племена.
Насамоны жили тихо, незаметно, ели саранчу с молоком, а на свадьбе жених терпеливо ждал, пока с его невестой переспит вся свадьба по очереди. Надо же как-то развлекать гостей. Как говорится, одной саранчой сыт не будешь.
Главная особенность насамонов состояла в том, что они всегда держали нос по ветру. При встречном ветре они поворачивались на 180 градусов, и любой встречный ветер становился попутным. Насамоны и пословицу себе придумали: «Хочешь жить – умей вертеться». Хорошая пословица. С такой пословицей никакие ветры не страшны.
А псиллы всегда держали нос против ветра. Против встречного, против попутного. Даже когда ветер дул им в паруса, они налегали на весла и гребли в обратную сторону. Поэтому носы у псиллов были приплюснутые, а у насамонов длинные, словно тянущиеся за ветром.
В тот год южный ветер высушил поля, и насамоны прославляли засуху, держа нос по южному ветру. Ну и черт с ним, с урожаем! Сколько раз насамоны выходили сухими из воды, а уж выйти сухими без воды для них и вовсе плевое дело.
А псиллы, конечно, перли напролом, они хотели жить, но не хотели вертеться. И они объявили южному ветру войну. Чтобы встретиться с ним в открытой схватке. И пошли против ветра с приплюснутыми носами наперевес.
Встретились в пустыне, среди песков. Псиллы стояли насмерть, но южный ветер применил обычную для пустыни тактику: он просто засыпал их песком и сверху насыпал высокую песчаную гору.
«И после сей погибели страну их заняли насамоны», – свидетельствует Геродот.
Тихие насамоны. Безответные насамоны. Печалясь о псиллах, они ели саранчу с молоком и, радуясь за себя, ели то же самое.
В бытность свою рабом философ Федон трудился в блудилище – не то зазывалой, не то вышибалой. А в свободное время он слушал Сократа, который вел беседы на соседней улице.
Сократ обратил внимание на вышибалу с умным, одухотворенным лицом, а познакомившись с ним поближе, предложил:
– Давай-ка, Федон, мы тебя выкупим из рабства. У меня есть влиятельные друзья, они соберут сколько понадобится.
О проекте
О подписке
Другие проекты