Дортуар весной

Ане Ланиной

О весенние сны в дортуаре,

О блужданье в раздумье средь спящих,

Звук шагов, как нарочно, скрипящих,

И тоска, и мечты о пожаре.

Неспокойны уснувшие лица,

Газ заботливо кем-то убавлен,

Воздух прян и как будто отравлен,

Дортуар – как большая теплица.

Тихи вздохи. На призрачном свете

Все бледны. От тоски ль ожиданья,

Оттого ль, что солгали гаданья,

Но тревожны уснувшие дети.

Косы длинны, а руки так тонки!

Бред внезапный: “От вражеских пушек

Войско турок…” Недвижны иконки,

Что склонились над снегом подушек.

Кто-то плачет во сне, не упрямо…

Так слабы эти детские всхлипы!

Снятся девочке старые липы

И умершая, бледная мама.

Расцветает в душе небылица.

Кто там бродит? Неспящая поздно?

Иль цветок, воскресающий грозно,

Что сгубила весною теплица?

Первое путешествие

“Плывите!” молвила Весна.

Ушла земля, сверкнула пена,

Диван-корабль в озерах сна

Помчал нас к сказке Андерсена.

Какой-то добрый Чародей

Его из вод направил сонных

В страну гигантских орхидей,

Печальных глаз и рощ лимонных.

Мы плыли мимо берегов,

Где зеленеет Пальма Мира,

Где из спокойных жемчугов

Дворцы, а башни из сапфира.

Исчез последний снег зимы,

Нам цвел душистый снег магнолий…

Куда летим? Не знали мы!

Да и к чему? Не все равно ли?

Тянулись гибкие цветы,

Как зачарованные змеи,

Из просветленной темноты

Мигали хитрые пигмеи…

Последний луч давно погас,

В краях последних тучек тая,

Мелькнуло облачко-Пегас,

И рыб воздушных скрылась стая,

И месяц меж стеблей травы

Мелькнул в воде, как круг эмали…

Он был так близок, но, увы —

Его мы в сети не поймали!

Под пестрым зонтиком чудес,

Полны мечтаний затаенных,

Лежали мы и страх исчез

Под взором чьих-то глаз зеленых.

Лилось ручьем на берегах

Вино в хрустальные графины,

Служили нам на двух ногах

Киты и грузные дельфины…

Вдруг – звон! Он здесь! Пощады нет!

То звон часов протяжно-гулок!

Как, это папин кабинет?

Диван? Знакомый переулок?

Уж утро брезжит! Боже мой!

Полу во сне и полу-бдея

По мокрым улицам домой

Мы провожали Чародея.

Второе путешествие

Нет возврата. Уж поздно теперь.

Хоть и страшно, хоть грозный и темный ты,

Отвори нам желанную дверь,

Покажи нам заветные комнаты.

Красен факел у негра в руках,

Реки света струятся зигзагами…

Клеопатра ли там в жемчугах?

Лорелея ли с рейнскими сагами?

Может быть… – отворяй же скорей

Тайным знаком серебряной палочки! —

Там фонтаны из слез матерей?

И в распущенных косах русалочки?

Не горящие жаждой уснуть —

Как несчастны, как жалко-бездомны те!

Дай нам в душу тебе заглянуть

В той лиловой, той облачной комнате!

Летом

– “Ася, поверьте!” и что-то дрожит

В Гришином деланном басе.

Ася лукава и дальше бежит…

Гриша – мечтает об Асе.

Шепчутся листья над ним с ветерком,

Клонятся трепетной нишей…

Гриша глаза вытирает тайком,

Ася – смеется над Гришей!

Самоубийство

Был вечер музыки и ласки,

Все в дачном садике цвело.

Ему в задумчивые глазки

Взглянула мама так светло!

Когда ж в пруду она исчезла

И успокоилась вода,

Он понял – жестом злого жезла

Ее колдун увлек туда.

Рыдала с дальней дачи флейта

В сияньи розовых лучей…

Он понял – прежде был он чей-то,

Теперь же нищий стал, ничей.

Он крикнул: “Мама!”, вновь и снова,

Потом пробрался, как в бреду,

К постельке, не сказав ни слова

О том, что мамочка в пруду.

Хоть над подушкою икона,

Но страшно! – “Ах, вернись домой!”

…Он тихо плакал. Вдруг с балкона

Раздался голос: “Мальчик мой!”

В изящном узеньком конверте

Нашли ее “прости”: “Всегда

Любовь и грусть – сильнее смерти”.

Сильнее смерти… Да, о да!..

Вокзальный силуэт

Не знаю вас и не хочу

Терять, узнав, иллюзий звездных.

С таким лицом и в худших безднах

Бывают преданны лучу.

У всех, отмеченных судьбой,

Такие замкнутые лица.

Вы непрочтенная страница

И, нет, не станете рабой!

С таким лицом рабой? О, нет!

И здесь ошибки нет случайной.

Я знаю: многим будут тайной

Ваш взгляд и тонкий силуэт,

Волос тяжелое кольцо

Из-под наброшенного шарфа

(Вам шла б гитара или арфа)

И ваше бледное лицо.

Я вас не знаю. Может быть

И вы как все любезно-средни…

Пусть так! Пусть это будут бредни!

Ведь только бредней можно жить!

Быть может, день недалеко,

Я все пойму, что неприглядно…

Но ошибаться – так отрадно!

Но ошибиться – так легко!

Слегка за шарф держась рукой,

Там, где свистки гудят с тревогой,

Стояли вы загадкой строгой.

Я буду помнить вас – такой.

Ceваcтoполь. Пасха, 1909

«Как простор наших горестных нив…»

Как простор наших горестных нив,

Вы окутаны грустною дымкой;

Вы живете для всех невидимкой,

Слишком много в груди схоронив.

В вас певучий и мерный отлив,

Не сродни вам с людьми поединки,

Вы живете, с кристальностью льдинки

Бесконечную ласковость слив.

Я люблю в вас большие глаза,

Тонкий профиль задумчиво-четкий,

Ожерелье на шее, как четки,

Ваши речи – ни против, ни за…

Из страны утомленной луны

Вы спустились на тоненькой нитке.

Вы, как все самородные слитки,

Так невольно, так гордо скромны.

За отливом приходит прилив,

Тая, льдинки светлее, чем слезки,

Потухают и лунные блестки,

Замирает и лучший мотив…

Вы ж останетесь той, что теперь,

На огне затаенном сгорая,

Вы чисты, и далекого рая

Вам откроется светлая дверь!

Нине

К утешениям друга-рояля

Ты ушла от излюбленных книг.

Чей-то шепот в напевах возник,

Беспокоя тебя и печаля.

Те же синие летние дни,

Те же в небе и звезды и тучки…

Ты сомкнула усталые ручки,

И лицо твое, Нина, в тени.

Словно просьбы застенчивой ради,

Повторился последний аккорд.

Чей-то образ из сердца не стерт!..

Все как прежде: портреты, тетради,

Грустных ландышей в вазе цветы,

Там мирок на диване кошачий…

В тихих комнатках маленькой дачи

Все как прежде. Как прежде и ты.

Детский взор твой, что грустно тревожит,

Я из сердца, о нет, не сотру.

Я любила тебя как сестру

И нежнее, и глубже, быть может!

Как сестру, а теперь вдалеке,

Как царевну из грез Андерсена…

Здесь, в Париже, где катится Сена,

Я с тобою, как там, на Оке.

Пусть меж нами молчанья равнина

И запутанность сложных узлов.

Есть напевы, напевы без слов,

О, любимая, дальняя Нина!

В Париже

Дома до звезд, а небо ниже,

Земля в чаду ему близка.

В большом и радостном Париже

Все та же тайная тоска.

Шумны вечерние бульвары,

Последний луч зари угас,

Везде, везде все пары, пары,

Дрожанье губ и дерзость глаз.

Я здесь одна. К стволу каштана

Прильнуть так сладко голове!

И в сердце плачет стих Ростана

Как там, в покинутой Москве.

Париж в ночи мне чужд и жалок,

Дороже сердцу прежний бред!

Иду домой, там грусть фиалок

И чей-то ласковый портрет.

Там чей-то взор печально-братский.

Там нежный профиль на стене.

Rostand и мученик Рейхштадтский

И Сара – все придут во сне!

В большом и радостном Париже

Мне снятся травы, облака,

И дальше смех, и тени ближе,

И боль как прежде глубока.

Париж, июнь 1909

В Шенбрунне

Нежен первый вздох весны,

Ночь тепла, тиха и лунна.

Снова слезы, снова сны

В замке сумрачном Шенбрунна.

Чей-то белый силуэт

Над столом поникнул ниже.

Снова вздохи, снова бред:

“Марсельеза! Трон!.. В Париже…”

Буквы ринулись с страниц,

Строчка-полк. Запели трубы…

Капли падают с ресниц,

“Вновь с тобой я!” шепчут губы.

Лампы тусклый полусвет

Меркнет, ночь зато светлее.

Чей там грозный силуэт

Вырос в глубине аллеи?

…Принц австрийский? Это роль!

Герцог? Сон! В Шенбрунне зимы?

Нет, он маленький король!

– “Император, сын любимый!

Мчимся! Цепи далеки,

Мы свободны. Нету плена.

Видишь, милый, огоньки?

Слышишь всплески? Это Сена!”

Как широк отцовский плащ!

Конь летит, огнем объятый.

“Что рокочет там, меж чащ?

Море, что ли?” – “Сын, – солдаты!”

– “О, отец! Как ты горишь!

Погляди, а там направо, —

Это рай?” – “Мой сын – Париж!”

– “А над ним склонилась?” – “Слава”.

В ярком блеске Тюилери,

Развеваются знамена.

– “Ты страдал! Теперь цари!

Здравствуй, сын Наполеона!”

Барабаны, звуки струн,

Все в цветах… Ликуют дети…

Все спокойно. Спит Шенбрунн.

Кто-то плачет в лунном свете.

Камерата

“Аu moment оu je me disposais a monter 1’escalier, voilа qu’une fe, envelopеe dans un manteau, me saisit vivement la main et 1’embrassa”.

Prokesh-Osten. “Mes relations avec le duc de Reichstadt”.^[1]

Его любя сильней, чем брата,

– Любя в нем род, и трон, и кровь, —

О, дочь Элизы, Камерата,

Ты знала, как горит любовь.

Ты вдруг, не венчана обрядом,

Без пенья хора, мирт и лент,

Рука с рукой вошла с ним рядом

В прекраснейшую из легенд.

Благословив его на муку,

Склонившись, как идут к гробам,

Ты, как святыню, принца руку,

Бледнея, поднесла к губам.

И опустились принца веки,

И понял он без слов, в тиши,

Что этим жестом вдруг навеки

Соединились две души.

Что вам Ромео и Джульетта,

Песнь соловья меж темных чащ!

Друг другу вняли – без обета

Мундир как снег и черный плащ.

И вот, великой силой жеста,

Вы стали до скончанья лет

Жених и бледная невеста,

Хоть не был изречен обет.

Стоите: в траурном наряде,

В волнах прически темной – ты,

Он – в ореоле светлых прядей,

И оба дети, и цветы.

Вас не постигнула расплата,

Затем, что в вас – дремала кровь…

О, дочь Элизы, Камерата,

Ты знала, как горит любовь!

Расставание

Твой конь, как прежде, вихрем скачет

По парку позднею порой…

Но в сердце тень, и сердце плачет,

Мой принц, мой мальчик, мой герой.

Мне шепчет голос без названья:

– “Ах, гнета грезы – не снести!”

Пред вечной тайной расставанья

Прими, о принц, мое прости.

О сыне Божьем эти строфы:

Он, вечно-светел, вечно-юн,

Купил бессмертье днем Голгофы,

Твоей Голгофой был Шенбрунн.

Звучали мне призывом Бога

Твоих крестин колокола…

Я отдала тебе – так много!

Я слишком много отдала!

Теперь мой дух почти спокоен,

Его укором не смущай…

Прощай, тоской сраженный воин,

Орленок раненый, прощай!

Ты был мой бред светло-немудрый,

Ты сон, каких не будет вновь…

Прощай, мой герцог светлокудрый,

Моя великая любовь!