Она снова легла в кровать и стала думать о новом задании, похоже безнадежно сорванном. Глупость, конечно. Нашли тоже новую фишку – вынимать из нафталина оставшихся в живых художников, режиссеров, актеров, поэтов, когда-то популярных, отряхивать их от пыли и выставлять героями. Все они (забытые, скорее всего, несправедливо) потерялись в новых реалиях, были бедны, убоги, несчастны – те, кто не умер от нищеты, болезней и пьянства. Как правило, доживали они свои дни в одиночестве, обиженные на весь мир. Их выволакивали на федеральные каналы, заставляли вспоминать былое величие, громкие успехи. Внимательно выслушивали жалобы, разыскивали взрослых детей и родственников и призывали их к совести. Корили бывших супругов. Подробно снимали жалкое жилище былых знаменитостей. В который раз удивлялись мизерной пенсии. Дарили огромные букеты, похожие на клумбы, на которые получатели смотрели с плохо скрываемым ужасом: цветы в убогих квартирах смотрелись издевательски нелепо, к тому же старики подсчитывали в уме их немыслимую стоимость (лучше бы деньгами дали!).

Все возмущались, качали головами. Как же так! Заслуги этих людей неоспоримы! Как несправедливо устроен мир! Как жестоки соотечественники! Как глухи и равнодушны власти! И через день-другой, как водится, забывали, словно их и не было. Свои заботы, своя жизнь…

А герои прайм-тайма обрывали сухие лепестки на засыхающих букетах, доедали богатые торты и конфеты и, постепенно теряя надежду на изменение своей одинокой жизни, грустили еще больше. Как дети, которым показали игрушку и снова припрятали на антресоли – уже навсегда.

Спрос на подобные сюжеты был огромен. Простые зрители, вперившись в экран, наблюдали за жалкой жизнью кумиров молодости и облегченно вздыхали: ну, если у них так, что говорить про нас, простых смертных? Нам по ранжиру положено. Женщины у телеэкранов жадно подсчитывали морщины и килограммы бывших красавиц и красавцев – кумиров своего поколения, а мужики кидали косые взгляды на жен, сидящих рядом на диване в потертых халатах и бигуди на голове: ну а моя-то еще вполне. Если уж та, мечта юности…

И пресса не отставала от телевидения – тоже «рыли» и «нарывали» героев.

Илья Городецкий, тот, кто грубо послал журналистку Левкову, был как раз из тех. Знаменитый и успешный в семидесятые режиссер и сценарист. Умница, признанный талант. Красавец, бонвиван, баловень судьбы. Ему приписывали романы с первыми красавицами. И даже с иностранкой, итальянской кинозвездой, такой далекой и недоступной, что даже сейчас в это верилось с большим трудом. Звезда сохранилась по-западному – ей, семидесятипятилетней, и сейчас можно было дать не больше пятидесяти. Она по-прежнему мелькала в светской хронике, меняла мужей и увлекалась скульптурой в стиле ню.

Городецкий снял около десяти фильмов, из них восемь несомненно удачных, известных всем до сих пор.

Исчез он в девяностые, когда кино приказало всем жить долго и счастливо. До дешевой халтуры и невнятных спонсорских денег не опустился – что было в дальнейшем оценено окружающими. Его просто «не стало»: был человек – и нет. Обычная история.

Анна долго рылась в Интернете, изучая своего героя. Получалось, зря. Герой идти на контакт не собирался, послал ее грубо и конкретно. Впрочем, и такое случается. Иногда, правда, «герои» шли на попятную после гонорара, предложенного им за интервью, обычно смехотворной суммы, долларов сто или двести.

Фотографии молодого Городецкого имелись в изобилии. Вот он – на фестивале в Берлине. Вот – на встрече с голливудскими мастодонтами. Было в его биографии и приглашение туда, на «фабрику звезд». Разумеется, не воплотившееся в жизнь. Некоторые его фильмы Анна знала наизусть, как и вся страна. Фильмы были сентиментальные, нежные, слегка наивные и добрые. С надеждой на светлое будущее. Героини были чистыми и прекрасными, герои – верными и мужественными, а любовь – светлой и вечной. Словом, все то, что в наши дни презирают и высмеивают. И потому кино казалось трогательным и щемяще-наивно-светлым.

В биографии Городецкого было много черных дыр и белых пятен: трагически бросившие его жены, оставленные и неудачные дети. Законные и нет. Мелькала информация, что он пил и, как следствие, спился. Писали, что он совсем опустился и периодически лежит в клиниках для душевнобольных. Где-то упоминали, что он сожительствует с пожилой дворничихой, которая его поит и кормит. Словом, мутная и грязная информационная пена, верить которой нельзя. Но, похоже, нет дыма без огня.

Анна открыла ноутбук и снова набрала в поисковике данные. Открыла фото и вновь стала их внимательно рассматривать.

Он был определенно красавец. Понятно, в молодости. Скуласто-мужественное лицо. Ямка на подбородке, так любимая женщинами всех поколений. Густые брови, слегка сросшиеся на переносице. Яркие, внимательные, цепкие светлые глаза. Упрямый, жесткий, красиво очерченный рот. Прямой, крупный, «мужской» нос. Вьющиеся, густые темные волосы. Сигарета в больших и сильных руках. Она подумала, что сейчас таких лиц почти не осталось. В моде – утонченные хлипкие мальчики с тонкими волосами, узкими губами и нервическими повадками. Мужская красота все чаще приближается красоте женской; никого не удивить выщипанными бровями, маникюром и искусственным загаром. Нередки у мужчин «конские хвосты», кольца, браслеты и серьги. Мужчины словно признаются в своих слабостях и даже бравируют этим.

Итак, Городецкий. Наверное, пьяница, не без этого. Маргинал, опустившийся тип. На таких она насмотрелась. Наверное, придется раскошелиться. Но ста долларами не обойтись: запросит тысячу, а обрадуется – до сладкой дрожи – и трем сотням. Но, разумеется, будет торговаться. Потом начнет «гнуть пальцы», пыхтеть, как самовар, вспоминать о былом величии. Бравировать сегодняшней свободой, мол, сериалы не снимаю, ниже моего достоинства. Конечно, деньги пахнут. В эти минуты он благополучно забудет, как канючил гонорар за интервью. Станет обливать помоями всех: бывших коллег, и покойных, и ныне живущих «деятелей». Споет песню о погибшем и продажном кино, как без этого? Обвинит во всех несчастьях бывших жен и подруг, понесет по кочкам детей-сволочей. Покричит, поразоряется, покапризничает, может, даже поплачет. Натуральными крокодильими слезами. Вполне возможно, немножко попристает – прихватит за коленку, прибавив масла в равнодушные и давно остывшие глаза.

Но всем этим ее не проймет. Плавали, знаем. И все же он – величина. Патриарх, мастер. Свидетель тех лет и их летописец. Да и правда – истинная, настоящая – ей не нужна, так же как руководству и читателям. А нужны сплетни, чуть поджаренное или слегка потушенное, остренькое, приправленное соусами – это уже ее работа, и в ней она профи: и все в рамках приличий, такой формат. И все это надо тоже подать. Вкусно, ненавязчиво, не пошло, не пересолить, не переперчить. Читатель у них интеллигентный. Чуть что не так – сморщит нос и упрекнет в «желтизне». Нет, здесь не о том, здесь разбитая судьба, потерянное поколение. «Оттепель», «застой», «перестройка», суровые будни липового капитализма. Акулы-продюсеры, продажные актеры. Бесталанные сценаристы. Словом, творческая жизнь для честного и талантливого человека нынче невозможна. Ну и забывчивость зрителя, хамство чиновников, некомпетентность коллег и холод властей. Последние герои, где вы? Ау! А вот мы, тут! Это вы, коварные, нас забыли! У вас новые кумиры и новые предпочтения. Это вы променяли нас на других героев: киллеров, наркоманов, геев, предателей родины и любви. А мы – здесь, рядом. Живем плохо, трудно, но живем! А то, что плохо и трудно… зато вместе с вами, вместе с народом. А вы нас – на помойку! Нехорошо! И всем станет стыдно и обидно за прошлое поколение. И глаза нальются светлыми слезами воспоминаний и раскаяния. Что и требовалось доказать.

Цель будет достигнута, слеза выжата, и гонорар получен. Yes!

И дедушка Илья Максимович Городецкий будет счастлив: вспомнили о нас, ветеранах. И доллары свои, честно заработанные, побежит и сразу пропьет – громко, пафосно, со слезой, – созвав таких же, как он сам, калек. Загудит где-нибудь в ресторане – и поминай как звали. Пропьет все махом, разом. Хотя… Что там пропивать. Смешно, ей-богу.

Смешно и грустно, вот как это называется.

Позвоню с утра. Нет, лучше к вечеру. С утра пьющие люди не очень добры. Опять нарвусь. Попробую еще раз. А не сложится – найдем другого, понежнее и посговорчивее. Их, знаете ли… Вагон и маленькая тележка. Тех, кого ищут для рубрики «Они были нашими кумирами».

Она отложила ноутбук и, закутавшись в одеяло, наконец уснула, не слыша, как шаркает тапками снизу отец, разводя тесто для блинчиков («Анька так любит! С чайком и вареньем») на завтрак.

* * *

Илья Максимович Городецкий, известный режиссер, сценарист, красавец и бабник (все в прошлом), встал, как всегда, рано.

Во рту было мерзко, в голове – еще хуже. Жизнь стала для него невозможной тяготой, застрявшим обозом и даже наказанием. Он был из тех, кто счастлив только в молодости и в ранней зрелости, когда есть желания и силы. Дальнейшее существование он считал неразумным: человек в непродуктивном возрасте – обуза не только для окружающих, но прежде всего для самого себя.

Впрочем, «окружающих» в том самом смысле возле него не было давно. Он даже слегка бравировал этим: «Всех разогнал, пошли к чертям, никто не нужен».

В жизни Ильи Городецкого не было ни детей, ни внучков, ни жены. И кстати, друзей тоже. Когда все в его жизни обрушилось и накрылось, он пожелал остаться один. Впрочем, дело было не только в его пожеланиях – так сложилось. Последняя жена, вполне достойная женщина, уходя, бросила ему пророчески: останешься один, как бирюк. Без стакана воды для съемной челюсти.

Потому что дурак. Так и случилось, впрочем, по его собственной воле…

Все, кого он когда-то любил, ценил и к кому был привязан, исчезли, растворились, испарились. Кто-то точил на него серьезный зуб, кто-то беспомощно ковырялся в своих проблемах и бедах, кто-то вознесся и не захотел иметь дело с неудачником… С детьми не сложилось, женщины по-прежнему страшно обижались. Друзья… А были ли они на самом деле? Тоже вопрос.

И тогда он сказал вслух: «А пошли вы все!» И все, к его большому удивлению, пошли, причем довольно резво и дружно.

Кстати, всегда считалось, что у Городецкого невыносимый характер. Раньше, в молодости, когда его уважали и от него зависели, разумеется, терпели. А когда он стал «сбитым летчиком», все громко заявили: как с ним вообще можно общаться? Он же… Неудачник. Ну и так далее.

Неудачник! Оборзели. Это он неудачник? Да если бы вы… Да кто-нибудь из вас снял хотя бы подобие того, что когда-то снял он! Вы бы разом оправдали всю свою никчемную жизнь! Да! В далекой и прекрасной молодости он только два раза был вторым. В двух первых картинах. А третью уже снял сам, без худрука из корифеев. А кто из его поколения пробился? Ну-ка, ну-ка… А если подсчитать? Найдется пара-тройка умельцев, пристроившихся к сильным мира сего. Те, кем он всегда брезговал. Во все времена они были. Терлись у высоких кабинетов клянчили, выпрашивали поездки за границу, съемки многосерийных картин… Им мягко рекомендовали, что снимать и кого. Они кивали, как китайские болванчики, и с радостью на все соглашались. Им давали квартиры на Тверской, дачи в пятнадцати километрах от города, в целебном сосновом бору. Они каждый год меняли машины, и их жены щеголяли в норковых шубках и бриллиантах.

Нет, разумеется, были и другие. Истинные таланты, даже гении. Но в основном все эти гении и таланты спились и ушли из жизни еще тогда, в семидесятых.

Встречались и честные ремесленники, трудяги, с трудом шедшие на компромисс с собственной совестью. Они делали крепкие, добротные вещи, любимые народом. Они изо всех сил пытались быть честными, не уподобиться тем, кто устало «кушал» черную икру на правительственном банкете.

Он в глубине души не осуждал никого. Каждый выживает, как может. Кто-то идет на компромисс с совестью, а у кого-то ее просто нет. Да и он не святой. Всякое в жизни было. Было и то, о чем вспоминать неохота, – иначе снова бессонная ночь, давление и прочая муть.

Ну, и если по справедливости, был, состоялся, отгремел, можно сказать. Все успел: и вкусить славы, и постоять на олимпе. И баб красивых любил. И они им не брезговали. И страсти бушевали нешуточные. И деньги водились приличные. И мир посмотрел, ну, не весь, конечно, но все же… Что бога гневить? Яркая жизнь была, насыщенная. Переливалась всеми красками радуги. На десять судеб бы хватило – и впечатлений, и ощущений. А настоящее… Так все претензии к себе, батенька! Но все равно противно. Грустно и тяжко. И тяжелее от того, что сам во всем виноват. Вот и получи.

* * *

Дома было хорошо. В который раз подумалось, что одиночество ее совсем не угнетает. Даже наоборот, придает сил. С содроганием Анна подумала, что если бы… Если бы родители не развелись и были сейчас вместе, то постоянно находились в квартире: мать ненавидела дачу, а отец ездить туда без нее не хотел. Оба пенсионеры, а это означает, что оба толклись бы дома и скандалили еще больше и чаще. Такое непременно случается даже с любящими супругами, когда приходит время выходить на пенсию и видеть друг друга сутки напролет. И про ее родителей «любящие» точно не скажешь. Отец раздражал мать всю жизнь, а беспомощный, постаревший, забывчивый и неловкий – и подавно. Анна видела, как мать физически плохо переносит присутствие отца, вечную гримасу раздражения, брезгливости, даже ненависти на ее лице. И ее, Анну, рвали бы на куски. Злость на мать, жалость к отцу.

В общем, для нее, надо признаться, все сложилось неплохо. Никто не пилит, не «ездит по ушам», не указывает, что делать, и не грузит своими проблемами.

Она, не включая света, прошлась босиком по квартире, провела рукой по мебели, стряхнула с ладони пыль и тополиный пух, открыла настежь балкон и окна и, раскинув в блаженстве руки, плюхнулась на диван.

Оставалась еще пара часов счастья – вечер воскресенья. Завтра снова в путь: пробки, работа, снова пробки, суета, неразрешимые проблемы и решаемые вопросы – в общем, жизнь.

Потом Анна пошла на кухню и заглянула в холодильник. Пусто, как после вражеского набега. Пакет сока давно пора выбросить. Пачка пожелтевшего масла – тоже в помойку. Два престарелых яйца и банка зеленого горошка. Можно, конечно, заказать что-нибудь на дом, суши или пиццу, но неохота.

Заказывать неохота, а есть хочется. В морозилке нашлась пачка пельменей. Красота! Пусть и гадость, по мнению маман, но ей сейчас – в самый раз. Сварила всю пачку, полила майонезом (ужас-ужас!), смолотила за здорово живешь, запила сладким (кошмар!) чаем. Короче, смерть здоровью и фигуре. Да плевать! Всю эту новомодную рукколу, стебли сельдерея и изыски в виде фуа-гра или морских гребешков она презирала. Любила по-простецки, как и отец, картошечку с селедкой, кислую капусту, котлеты, кусочек сальца с черным хлебом. Мать, кстати, постоянно худела – варила бадью сельдереевого супа (дочь называла его «змеиным») и хлебала три раза в день. С таким выражением лица, что хотелось опрокинуть кастрюлю «змеиного» ей на голову. А они с отцом присаживались и, потирая руки, наворачивали картошечки с луком, посмеиваясь над несчастной худеющей.

Анне повезло: комплекцией она пошла в сухощавого и поджарого отца – узкие бедра, длинные, крепкие ноги, впалый живот. Мать презрительно бросала: ну, хоть какая-то от него польза.

После неполезного ужина она снова открыла ноутбук и набрала имя Ильи Городецкого.

«Ничего! – зло подумала она. – Никуда ты от меня не денешься! Добью тебя, не сомневайся. И не таких доставали».

Она глубоко заблуждалась, но пока об этом не догадывалась. Всему свое время.

* * *

Вечером становилось легче. Вечер предполагал скорую ночь. Слава богу, снотворное временно устраняло муки бессонницы.

Городецкий покурил на балконе, сел у телевизора и стал щелкать пультом. Чушь! Везде одна чушь. Просто невыносимо. Не смотри, если так противно. А что делать? Ну да, читать. На одном из каналов он увидел знакомые кадры. Старый фильм. Сделал погромче и не заметил, как всем корпусом подался к экрану. Время пролетело незаметно, и когда на экране появились округлые буквы, складывающиеся в слово «Конец», он откинулся в кресле и перевел дух. Провел рукой по лбу, вытирая выступивший пот. Долго смотрел в одну точку, вспоминая бывшего старого друга, того, кто, собственно, снял эту ленту. Потом тяжело поднялся, вышел, покрякивая, на балкон покурить.

Он смотрел на город, на улицу, где стремительно проносились машины, а перед ним стремительно проносилась его молодость.

Вспомнил автора фильма – Борька Мятников. Он снял всего одну картину, но она оказалась гениальной. Наивный Борька, скромняга и интеллигент, бродил по киностудии с блаженной улыбкой на лице, ожидая похвал и поздравлений от коллег. Борька был приезжим – наивным и молодым, не испорченным столичными нравами, завистями и сплетнями. Чудак человек. Он заглядывал всем в глаза, пытался пожать руки и поговорить. Необязательно про свой фильм – просто про искусство. Его сторонились, обходили мимо, крутили пальцем у виска и считали ошалелым, придурочным, одним словом, чудаком. Прошло немного времени, и Борька действительно ошалел. Он возненавидел всех, справедливо считая их завистниками, снобами и жлобами. Успеха ему не простили. Он стал попивать и лезть на рожон. Вывезенная из провинции жена – тихая, льняно-беленькая, краснеющая от стука входной двери – быстро просекла ситуацию и справедливо решила, что у ее мужа нет будущего.

Девчонке надо было как-то выживать, Москва, как известно, слезам не верит. Через год она ушла от Борьки к его оператору, москвичу с квартирой. Парень он был циничный, испорченный бабами и деньгами – типичный представитель московской богемы. Но не без таланта.

Неиспорченная, легко краснеющая, совсем юная провинциалка поразила бывалого и прожженного бабника наивностью и неприхотливостью. Она не пила, не курила и стеснялась мазать икру на хлеб.

Городецкий быстро увел ее от Борьки и поселил в своей квартире на Смоленской. К квартире прилагалась мама – умная, тонкая, театральная актриса. Глянув на свежеиспеченную невестку, мама тяжело вздохнула и шепнула сыну, что они влипли и она начинает собирать документы в приют. Он рассмеялся и пошутил, что лучше не в приют, а в дурдом: такая подозрительность – уже диагноз.

Конечно, мама оказалась права: девочка развернулась в нереально быстрые сроки. Через два года она уже требовала третью шубу, домработницу и личного шофера. Мама готовила себе на электроплитке в комнате. Оператор пил по-черному, причем на пару с Борькой. Теперь они были друзьями не разлей вода.

Потом умерла мама, оператор оставил хоромы на Смоленской и переселился жить (и бухать) в Мневники, к немолодой костюмерше, влюбленной в него уж который тоскливый год.

Но про Борьку. Почему он не смог заматереть, окостенеть, облачиться в непробиваемую броню и, наконец, выжить? Тонкая натура, не перенесшая зависти, непонимания и отчуждения? Злодейство не для тонкой творческой души? Не перенес, и все, сломался на взлете. Сделать гениальный фильм сил и таланта хватило, а прожить всю эту поганую жизнь… Увы!

Не потянул. Повесился он на чердаке какого-то общежития. И нашли его не скоро. Просто не заметили, как его не стало. У людей, знаете ли, столько проблем!

Хоронили в закрытом гробу, не забыв попричитать у могилы о загубленном таланте, невезении и тяжкой доли гения в «нашей стране». Поговорили у гроба и разошлись. У свежего холмика остались оператор с костюмершей. Она деловито оторвала алюминиевую скобочку у поллитровки и протянула сожителю – вместе с трогательно почищенным яйцом вкрутую.

Он пил из горла́, заливаясь пьяными слезами, а она счастливо гладила его по макушке. Не пил бы, не встретил ту суку – и не видать бы ей его как своих ушей. Ну как же удачно, спасибо, Господи!

Городецкий не заметил, как по щеке скатилась слеза. Опомнившись, смахнул ее рукой и устыдился. Вот ведь старый болван! С чего, спрашивается? А ни с чего! Плач по поколению. Хотя его судьба и судьба несчастного Борьки разве соизмеримы? Спать, спать, спать! Вот ведь угораздило ткнуть пультом именно в этот канал.

Он умылся, потом долго разглядывал в зеркало небритую физиономию, тяжело вздохнул и отправился в постель, предварительно рассосав таблетку американского снотворного.

* * *