– Тогда произвели тройное испытание. При испытании в стрельбе из лука наш Владыка сначала переломил тот, который Ему дали, а потом попросил такой, какого никто не мог согнуть. Ты знаешь это?

– Это написано. Я читал.

– И стрела, перелетев через все цели, исчезла вдали, стала невидимой для глаз. Наконец, она упала; и там, где она дотронулась до земли, прорвался поток, превратившийся в реку. Эта река, благодаря благодеяниям Владыки и заслугам Его до Его освобождения, очищает купающихся в ней от всякого греха.

– Так написано, – грустно проговорил англичанин.

Лама глубоко вздохнул.

– Где эта река? Источник мудрости, куда упала стрела?

– Увы, не знаю, брат мой! – ответил хранитель музея.

– Ну, верно, ты просто позабыл. Это единственная вещь, которую ты не сказал мне. Ты, наверное, должен знать это. Взгляни, я старик. Я спрашиваю, склонив голову к твоим ногам, о Источник мудрости! Мы знаем, что Он стрелял из лука! Мы знаем, что стрела упала! Мы знаем, что поток прорвался! Но где же река? Моя мечта – найти ее. Поэтому я и пришел сюда. Где же река?

– Если бы я знал, неужели ты думаешь, я не кричал бы об этом?

– Благодаря ей человек освобождается от Колеса Всего Сущего, – продолжал лама, не слушая его. – Река Стрелы! Подумай хорошенько! Может быть, маленький поток, пересыхающий в жару? Но Святой никогда не обманул бы так старика.

– Я не знаю, не знаю.

Лама еще более приблизил свое изборожденное морщинами лицо к лицу англичанина.

– Я вижу, ты не знаешь. Так как ты не из приверженцев закона, то это скрыто от тебя.

– Да, скрыто, скрыто.

– Мы оба связаны – и ты, и я, брат мой. Но я, – он встал, взмахнув полами своей плотной одежды, – я иду освободиться. Иди и ты.

– Я готов, – сказал англичанин. – Но куда идешь ты?

– Сначала в Каши (Бенарес), куда же иначе? Там я встречу одного правоверного в храме джайнов. Он также искатель тайны, и, может быть, я узнаю от него то, что желаю знать. Может быть, он пойдет со мной в Будд-Гайя. Оттуда – на северо-запад в Капилавасти, там я буду искать реку. Я буду искать ее повсюду, потому что место, где упала стрела, неизвестно.

– А как ты пойдешь? Ведь до Дели далеко, а до Бенареса еще дальше?

– Отправлюсь пешком и по железной дороге. Спустившись с гор, я приехал сюда из Патанкота в поезде. Он идет быстро. Сначала я изумился при виде больших столбов на дороге, хватающих нить за нитью, – он наглядно изобразил, как наклоняются и кружатся телеграфные столбы, мелькающие перед проходящим поездом. – Но потом мне стало тесно, и я захотел идти, как я привык.

– А ты хорошо знаешь дорогу? – спросил хранитель музея.

– О, для этого нужно только спросить и заплатить деньги, и знающие люди отправляют всех в нужное место. Это я узнал в монастыре от верных людей, – гордо проговорил лама.

– А когда ты отправляешься?

Англичанин улыбнулся, слушая эту смесь старинной набожности и современного прогресса, так отличающую нынешнюю Индию.

– Как можно скорее. Я буду идти по местам, где он жил, пока не дойду до Реки Стрелы. К тому же есть расписание, когда идут поезда на юг.

– А как насчет пищи?

Ламы, обыкновенно, имеют хорошие запасы денег, спрятанные где-нибудь в одежде. Англичанин хотел убедиться в этом.

– Для путешествия я беру нищенскую чашу Владыки. Да. Как шел он, так иду и я, покинув удобства монастыря. Когда я ушел из гор, со мной был «чела» (ученик), который просил милостыню за меня, как этого требуют правила, но, когда мы остановились в Кулу, на него напала лихорадка, и он умер. Теперь у меня нет ученика, но я возьму нищенскую чашу и дам милостивым людям возможность сделать доброе дело. – Он решительно покачал головой. Обычно ученые монахи не просят милостыни, но этот с энтузиазмом принимался за свои поиски.

– Да будет так, – улыбаясь, сказал англичанин. – Позволь же мне заслужить награду. Мы с тобой оба мастера. Вот новая книга из белой английской бумаги; вот и очиненные карандаши – толстые и тонкие; все они хороши для писца. Теперь одолжи мне твои очки.

Англичанин поглядел в очки. Они были сильно поцарапаны, но почти соответствовали его собственным очкам, которые он сунул в руку ламы, сказав: «Попробуй эти».

– Перышко! Чистое перышко на лице! – старик с восторгом поворачивал голову и морщил нос. – Я почти не чувствую их. Как ясно я вижу все!

– Они из билаура (горного хрусталя) и никогда не поцарапаются. Да помогут они тебе найти твою реку, потому что они – твои.

– Я возьму их, и карандаши, и белую записную книжку, – сказал лама, – как знак дружбы между священнослужителями, а теперь, – он порылся в поясе, снял открытый резной пенал и положил его на стол. – Это – на память тебе обо мне – мой пенал. Он старый – такой же, как я.

Это была старинная вещь древнекитайского рисунка из железа, какого уже не выделывают в наши дни; и сердце коллекционера в груди англичанина пленилось ею при первом же взгляде. Никакие уговоры не могли заставить ламу взять назад свой подарок.

– Когда я вернусь после того, как найду реку, я принесу тебе священную картину, какую я написал на шелку в монастыре. А также и картину, изображающую Колесо Жизни, – с усмешкой проговорил он, – потому что мы с тобой оба работники.

Англичанину хотелось задержать его: так мало людей на свете еще владеют секретом условных буддистских картин, наполовину как бы написанных кисточкой, наполовину нарисованных. Но лама вышел, высоко подняв голову, остановился на мгновение перед большой статуей Бодисатвы, погруженного в раздумье, и прошел через турникет.

Ким шел следом за ним, словно тень. То, что он подслушал, сильно взбудоражило его. Этот человек представлял абсолютную неизвестность для него, и он решил исследовать его, совершенно так же, как исследовал бы новое здание или необычайное празднество в городе Лагоре. Лама был его находкой, и он намеревался завладеть им. Мать Кима была ирландкой.

Старик остановился у Зам-Заммаха и оглядывался вокруг, пока взгляд его не остановился на Киме. Вдохновение, вызванное паломничеством, ослабло в данную минуту, и лама чувствовал себя старым, одиноким и истощенным.

– Не сиди под пушкой, – торжественно сказал полицейский.

– Эй, филин! – отвечал Ким за ламу. – Сиди, пожалуйста, под пушкой, если хочешь. Когда ты украл туфли молочницы, Дьюнно?

То было совершенно необоснованное обвинение, возникшее внезапно, под влиянием минуты, но оно заставило замолчать Дьюнно, который знал, что громкие крики Кима привлекут, в случае надобности, легионы базарных мальчишек.

– А кому ты поклонялся там? – любезно сказал Ким, сидя в тени на корточках, рядом с ламой.

– Я никому не поклонялся, дитя. Я преклонился перед Высшим Законом.

Ким без всякого волнения принял этого нового бога. Он знал уже несколько десятков богов.

– А что ты делаешь?

– Я прошу милостыню. Теперь я припоминаю, что давно не ел и не пил. Как совершаются дела милосердия в этом городе? В безмолвии, как у нас, в Тибете, или о них говорят громко?

– Те, кто просят молча, умирают в молчании с голоду, – сказал Ким, приводя туземную поговорку. Лама попробовал подняться, но опустился, вздохнув о своем ученике, умершем в далеком Кулу. Ким наблюдал за ним, склонив голову набок, внимательный и заинтересованный.

– Дай мне чашу. Я знаю всех милосердных людей в этом городе. Дай мне, и я принесу ее назад наполненной. – Старик с детской простотой передал ему чашу.

– Отдохни. Я знаю здешних людей.

Он направился к открытой лавочке, находившейся против станции кольцевой железной дороги, ниже базара Моти. Эту лавочку держала торговка зеленью, принадлежавшая к низшей касте. Она давно знала Кима.

– Ого, ты стал, что ли, иоги (святым человеком), что расхаживаешь с нищенской чашей? – крикнула она.

– Нет, – гордо сказал Ким. – В городе появился новый священнослужитель – такой человек, какого я еще никогда не видел.

– Старый священнослужитель – молодой тигр! – сердито сказала женщина. – Я устала от все новых и новых жрецов. Они садятся на ваши товары, словно мухи. Разве отец моего сына – источник милосердия, чтобы давать всем просящим?

– Нет, – сказал Ким. – Твой муж скорее «иаги» (человек дурного характера), чем иоги. Но этот священнослужитель совсем новый: сахиб в Доме Чудес говорил с ним, как с братом. О, мать моя, наполни эту чашу. Он ждет.

– Скажите пожалуйста! Эту чашу! Корзинку величиной с желудок коровы! Ты так же милостив, как священный бык Шивы. Он съел сегодня большую часть лука в корзине, а тут я еще должна наполнить твою чашу. Вот он снова идет.

Громадный браминский бык мышиного цвета прокладывал себе путь среди разношерстной толпы; ветвь смоковницы, которую он только что стащил, свешивалась у него изо рта. Он подошел прямо к лавке, отлично зная свои привилегии священного животного, опустил голову и тяжело фыркнул на ряд корзин, прежде чем сделать выбор. Маленькая тяжелая пятка Кима мелькнула в воздухе и ударила его по влажному синему носу. Бык фыркнул от негодования и пошел вдоль рельс трамвая; горб его дрожал от ярости.

– Взгляни! Я спас втрое больше, чем стоит эта чаша. Ну, матушка, немного рису и сушеной рыбы – да еще какого-нибудь варева.

Из комнаты позади лавки, где лежал какой-то человек, послышалось ворчание.

– Он прогнал быка, – шепотом проговорила женщина, – хорошо подавать бедным.

Она взяла чашу и вернула ее наполненной горячим рисом.

– Но мой иоги (святой) не корова, – серьезно сказал Ким, проделывая пальцем ямку в середине горстки риса. – Хорошо бы еще чего-нибудь к рису, а жареный пирожок и немного консервов, я думаю, понравились бы ему.

– Вишь, сделал ямищу со свою голову! – раздраженно сказала женщина.

Но, несмотря на это, она заполнила дырку вкусной горячей соей, положила сверху пирожок, на него кусочек прозрачного масла, а сбоку прибавила консервов из соленых плодов тамаринда. Ким любовно смотрел на свою ношу.

– Это хорошо. Когда я буду на базаре, бык не подойдет к этому дому. Он смелый нищий.

– А ты? – со смехом сказала женщина. – Но говори с уважением о быках. Ведь ты же рассказывал мне, что в один прекрасный день какой-то Красный Бык придет с поля, чтобы помочь тебе? Держи же чашу прямо и попроси у святого человека благословения для меня. Может быть, он знает лекарство для больных глаз моей дочери? Попроси и лекарства, о ты, Маленький Всеобщий Друг.

Но Ким исчез, не выслушав до конца ее речи, увертываясь от собак, парий и голодных знакомых.

– Вот как просим мы, знающие, как это делается, – гордо сказал он ламе, открывшему глаза при виде содержимого чаши. – Теперь кушай, и я поем вместе с тобой. Эй, ты! – крикнул он водовозу, поливавшему цветы у музея. – Дай-ка воды сюда. Нам, людям, хочется пить.

– Нам, людям! – со смехом сказал водовоз. – Я думаю, одной струи хватит на такую пару. Ну пейте, во имя Милосердного.

Он пустил тонкую струю воды в руки Кима, который выпил ее туземным способом; но лама вынул чашку из складок своей необъятной одежды и напился со всеми церемониями.

– Пардеси (чужестранец), – объяснил Ким, когда старик произнес, очевидно, благословение на незнакомом языке.

Они ели с большим удовольствием, очищая нищенскую чашу. Потом лама взял понюшку табаку из большой деревянной табакерки, некоторое время перебирал четки и заснул спокойным сном старости под удлиненной тенью Зам-Заммаха.

Ким направился к ближайшей торговке табаком, довольно живой женщине-магометанке, и попросил у нее крепкую сигару того сорта, который продают студентам Пенджабского университета, желающим подражать английским обычаям. Потом он сел под пушку, опустив подбородок на колени, и стал курить и раздумывать; результатом этих размышлений явился внезапный тайный поход в сторону дровяного двора Нила Рама.

Лама проснулся только тогда, когда в городе началась вечерняя жизнь; зажглись фонари, и клерки и мелкие служащие в правительственных учреждениях, одетые в белые одежды, стали возвращаться домой. Он растерянно оглядывался по сторонам, но никто не смотрел на него, за исключением мальчика-индуса в грязном тюрбане и одежде цвета Изабеллы. Вдруг лама склонил голову на колени и застонал.

– Что с тобой? – спросил стоявший перед ним мальчик. – Тебя обокрали?

– Мой новый чела ушел от меня, и я не знаю, где он.

– А как выглядел твой ученик?

– Это был мальчик, посланный мне вместо умершего в награду за то, что я преклонился перед Законом, вон там. – Он показал в сторону музея. – Он пришел ко мне, чтобы указать потерянный мною путь. Он привел меня в Дом Чудес и своими речами ободрил меня так, что я решился разговаривать с хранителем священных изображений и стал смелее и сильнее. А когда я изнемогал от голода, он просил за меня милостыню, как делает это ученик для учителя. Внезапно он был послан мне. Внезапно ушел. Я намеревался учить его Закону по дороге в Бенарес.

Ким остановился в изумлении при этих словах, потому что он подслушал разговор в музее и теперь узнал, что старик говорил правду, что редко случается, когда туземец входит в сношения с чужестранцами.

– Но теперь я вижу, что он был послан мне с известной целью. Поэтому я знаю, что найду реку, которую ищу.

– Реку Стрелы? – сказал Ким со знающим видом.

– Неужели это еще один посланец? – вскрикнул лама. – Никому не говорил я о моих поисках, кроме хранителя изображений. Кто ты?

– Твой ученик, – просто сказал Ким, сидя на корточках. – В жизни не видел никого похожего на тебя. Я пойду с тобой в Бенарес. И я думаю, что такой старик, как ты, говорящий правду всякому встречному в сумерки, очень нуждается в ученике.

– Но Река – Река Стрелы?

– О, я слышал, как ты говорил это англичанину. Я лежал у дверей.

Лама вздохнул.

– Я думал, что ты проводник, ниспосланный мне. Такие вещи случаются иногда, но я недостоин. Так ты не знаешь реки?

– Не знаю. – Ким смущенно рассмеялся. – Я иду искать быка – Красного Быка на зеленом поле, который поможет мне.

У Кима, как у всякого мальчика, когда он слышал чей-нибудь план, являлся свой собственный; и, как ребенок, он иногда раздумывал целых двадцать минут о пророчестве отца.

– В чем, дитя мое? – сказал лама.

– Бог знает в чем, отец так говорил мне. Я слышал, как ты говорил в Доме Чудес о всех этих новых странных местах в горах, и если такой старый и безобидный, так привыкший говорить правду, может идти ради такой мелочи, как река, мне показалось, что и я должен пуститься в путь. Если нам суждено найти эти вещи, мы найдем их, ты – свою реку, а я – моего быка, высокие колонны и какие-то еще вещи, о которых я позабыл.

– Я хотел бы освободиться от Колеса Всего Сущего, а не искать колонны, – сказал лама.

– Это все равно. Может быть, меня сделают царем, – сказал Ким, невозмутимо готовый ко всему.

– Я научу тебя в пути другим и лучшим стремлениям, – властным голосом проговорил лама. – Пойдем в Бенарес.

– Не ночью. Воры бродят повсюду. Дождись дня.

– Но нам негде спать. – Старик привык к правилам своего монастыря, и хотя спал на земле, согласно уставу, но предпочитал устраиваться прилично.

– Мы найдем хорошее помещение в Кашмирском караван-сарае, – сказал Ким, смеясь над смущением старика. – У меня есть там приятель. Идем.

Жаркие, заполненные народом базары горели огнями, когда они пробирались среди представителей всех народов Верхней Индии. Лама двигался, словно во сне. Он в первый раз попал в большой промышленный город, и набитый людьми трамвай с визжащими тормозами пугал его. То подталкиваемый, то увлекаемый толпой, он добрался до высоких ворот караван-сарая – громадной, открытой площади напротив железнодорожной станции, окруженной монастырями с арками, на которой останавливаются караваны верблюдов и лошадей, возвращающихся из Центральной Азии. Тут были представители населения северной части Индии; они ухаживали за привязанными лошадьми и коленопреклоненными верблюдами, накладывали и снимали тюки и узлы, накачивали воду для ужина из колодца, подкладывали кучи травы громко ржавшим жеребцам со свирепыми глазами, отгоняли угрюмых собак, пришедших с караванами, платили погонщикам верблюдов, нанимали новых слуг, ругались, кричали, рассуждали, торговались на набитой битком площади. Монастыри, ко входу в которые вели по три-четыре каменных ступеньки, представляли собой спасительную гавань вокруг этого бушующего моря. Большинство их было отдано в аренду торговцам. Пространство между колоннами было заложено кирпичами или отделано под комнаты, охранявшиеся тяжелыми железными дверями и громоздкими туземными висячими замками. Запертые двери указывали на отсутствие владельца, а грубые – иногда очень грубые – каракули мелом или краской сообщали, куда он отправился. Например: «Лутуф Улла отправился в Курдистан». Внизу грубые стихи: «О, Аллах, позволяющий вшам жить в одежде Кабульца, зачем дозволил ты жить так долго этой вше, Лутуфу?»

Ким, оберегая ламу от возбужденных людей и животных, добрался вдоль монастырей до отдаленного конца площади, вблизи станции, где жил Махбуб Али, торговец лошадьми, который являлся из таинственной страны за северными проходами гор.

В течение своей короткой жизни, в особенности между десятью и тринадцатью годами, Ким вел много дел с Махбубом, и громадный афганец с выкрашенной в красный цвет бородой (он был пожилой и не желал, чтобы видели его седые волосы) понимал значение мальчика, как разносчика сплетен. Иногда он просил Кима проследить за человеком, не имевшим никакого отношения к лошадям: ходить за ним в течение целого дня и рассказать затем про всякого, с кем он говорил. Вечером Ким понимал, что тут какая-то интрига; главное было в том, что Ким не рассказывал про встречи никому другому, кроме Махбуба, который давал ему прекрасные, горячие кушанья из кухмистерской, а один раз дал даже восемь монет.

– Он здесь, – сказал Ким, ударяя по носу злого верблюда. – Эй, Махбуб Али! – Он остановился у темной арки и спрятался за удивленного ламу.

Барышник, с расстегнутым широким поясом, лежал на двух шелковых ковровых мешках и лениво курил огромную серебряную трубку. Он слегка повернул голову при восклицании Кима и, видя только молчаливую высокую фигуру, засмеялся глубоким, прерывистым смехом.

– Аллах! Лама! Красный Лама! Далеко от Лагора до проходов в горах! Что ты делаешь здесь?

Лама машинально протянул чашу.

– Проклятие Бога на всех неверных! – сказал Махбуб. – Я не подаю вшивому тибетцу; попроси у конюха, он вон там, позади верблюдов. Может быть, они оценят твои благословения. Эй, конюхи, вот тут ваш земляк! Посмотрите, не голоден ли он.