Гимн красоте

 
Приходишь ты из бездн иль с горнего селенья,
Краса? И божество, и ад в зрачке твоем,
И он толкает нас к добру и к преступленью,
И сравнен потому нередко он с вином.
 
 
В твоем зрачке – огни заката и Авроры,
Ты запахи струишь, как вечер грозовой;
Твой поцелуй – как фильтр, уста твои —
                                             амфора:
В ней рождены дитя отваг и трус-герой.
 
 
И Демон, точно пес, за юбкою твоею;
Ты выйдешь к нам из бездн иль со звезды
                                             слетишь?
И, радость наугад или несчастье сея,
Ты безответственна, хоть ты везде царишь.
 
 
С издевкой шествуешь, Краса, по убиенным,
И Ужас – из твоих забав не самый злой!
Меж дорогих брелков на животе надменном
Влюбленно пляшет Смерть ужасный танец свой.
Свеча! К себе манишь ты однодневок стаи,
Что, трепеща, сгорят, благословив огонь.
Любовник задрожит, подругу обнимая,
Схож с умирающим, чья гладит гроб ладонь.
 
 
Подобье страшного, простого сердцем зверя!
С небес, из ада ль ты, Краса, – мне всё равно,
Коль глаз смеющийся мне приоткроет двери
В ту вечность, что, не знав, я возлюбил давно.
 
 
Сирена ль, Ангел ли, иль Бог, иль Сатана ты, —
Мне всё равно! Сулят, единственный мой друг,
Твой бархатистый взгляд, твой блеск и ароматы
Мир меньшей гнусности, мгновенья меньших
                                                     мук!
 

Экзотический запах

 
Осенним вечером я, очи закрывая,
Испью твоих грудей горящих аромат;
Морские берега, которые слепят
Однообразные огни, я различаю.
 
 
Ленивый остров, где цветут, произрастая,
Деревья странные, плодов мясистый ряд,
Где взоры женские нас смелостью дивят
И где мужская плоть могучая такая.
 
 
Влекомый запахом в чудесные края,
Порт, полный парусов и мачт, увижу я;
Они изнемогли от бури в океане;
 
 
И запах в воздухе несется от лесов
Из тамариндов; он, насытив обонянье,
Мешается в душе с напевом моряков.
 

Шевелюра

 
Руно, что падает до самой шеи томно!
О кольца! Аромат, где нежности поток!
Восторг! – Чтоб населить ночной альков мой
                                                    темный,
Кудрявое руно прически той огромной,
Где вспоминанья спят, взбиваю, как платок!
 
 
Благоухающе хранят леса густые
И негу Азии, и африканский зной,
И дальние миры ушедшие, чужие!
Как к музыке порой влечет умы иные,
Так я, любимая, ныряю в запах твой.
 
 
Туда, где человек и травы полны сока
И долго нежатся в жаре, – лететь готов;
Коса! Взметни наверх меня, как вал высокий!
О море черное! В тебе, слепящем око,
И мачты, и огни, и паруса гребцов!
 
 
Порт звонкий, где душа – цветы, благоуханья
И песни может петь; где корабли гурьбой
Скользят по золоту, в муаровом блистаньи,
Раскрыв рук пустоту, чтобы обнять сиянье
И чистоту небес, в которых вечный зной!
 
 
Нырну я головой, влюбленный в опьяненье,
В тот черный океан, где скрыт еще второй;
Утонченный мой ум от качки в восхищеньи;
Он вновь найдет тебя, о изобилье лени,
Благоухающий, качающий покой!
 
 
Лазурь больших небес, тьмы полог
                                        напряженный
Ты мне напомнила, о синева волос!
В концах пушистых кос, в прическе
                                        искривленной
До опьяненья пью я запах благовонный
Смолы и мускуса, твой аромат, кокос!
 
 
И долго! И всегда! И в тяжесть этой гривы
Посеет жемчуга, рубин рука моя,
Чтоб не была глуха ты к моему порыву!
Иль ты оазис грез! Бутыль, где терпеливо
Воспоминаний хмель глотками выпью я!
 

«Тебя, как небосвод ночной, я обожаю…»

 
Тебя, как небосвод ночной, я обожаю;
Ты – урна горести, молчальница большая,
И тем сильней люблю, чем ты бежишь сильней
И чем насмешливей, краса моих ночей,
Пустоты создаешь, как кажется, такие,
Что не достать рукам пространства голубые!
 
 
На приступ лезу я, в атаку рвусь сильней,
Как на покойника ползущий хор червей;
Неумолимый зверь! Жестокая! Тебя я
За эту холодность сильнее обожаю!
 

«Ты всю вселенную б в свою кровать вместила…»

 
Ты всю вселенную б в свою кровать вместила,
Блудница, и твой дух тоска ожесточила!
Чтоб в странных игрищах зубам работу дать,
По сердцу новому должна ты в день сжирать.
Огонь твоих зрачков – как бы витрины в лавках
Иль в воскресение две плошки на подставках, —
Заемной силою и наглостью живет,
Не зная никогда закон своих красот.
Машина, что слепа и что жестокость множит!
Полезный инструмент, что кровь у мира гложет!
Иль бледность прелестей своих ты никогда
Не видел в зеркалах? Иль ты не знал стыда?
Или величье зла, где всё тебе понятно,
Не заставляло шаг твой ринуться обратно,
Когда природа, чей великий план сокрыт,
Тебя использовав, о подлый зверь, родит,
Царица всех грехов, – вдруг гения тобою?!
 
 
Величье грязное! Бесчестье неземное!
 

Sed non satiata^[1]

 
Каштановый, как ночь, причудливый божок,
Что запах мускуса мешает и гаванны!
Изделье дикарей и Фауст ты саванны!
Дочь черной полночи и ведьма смуглых ног!
 
 
Ах, навсегда меня не опиум увлек,
А запах уст твоих, где страсть кичится странно;
Когда к тебе бредут желаний караваны,
Оазис глаз твоих тоске б дать влагу мог!
 
 
О демон без пощад! Ты черными очами,
Как вздохами души, пролей поменьше пламя;
Не Стикс я, чтоб тебя мне девять раз ласкать!
 
 
И мужество твое, распутств Мегера, мне ли
До издыхания последнего сломать
И Прозерпиной стать в аду твоей постели?!
 

«Как перламутр, волнист ее одежд покров…»

 
Как перламутр, волнист ее одежд покров;
Когда она идет, то пляску видят взоры,
Как пляску длинных змей на острие жезлов,
Когда качают их священные жонглеры.
 
 
О, как лазурь пустынь над пасмурью песков,
Навек бесчувственных к людскому огорченью,
Как зыбь протяжная больших морских валов, —
Так равнодушия полны ее движенья.
 
 
Чудесен минерал ее лощеных глаз;
Всё в этом существе – знак тайны необычной:
В ней смешан с ангелом свирепый сфинкс
                                                   античный,
 
 
В ней только золото и сталь, свет и алмаз;
И блещет навсегда, как лишних звезд обличье,
Бесплодной женщины холодное величье.
 

Пляшущая змея

 
О ленивая и дорогая!
Я в красу вашей плоти влюблен,
Когда, звездочку напоминая,
Ваша кожа меняет свой тон!
 
 
Ароматом наполнена пьяным
Глубина шевелюры кудрей.
Море с запахом непостоянным,
Где валы то темней, то синей.
 
 
Как корабль ранним утром играет,
Когда ветер рассветный дохнет, —
Так душа якоря обрывает,
Грезя, мчит далеко в небосвод!
 
 
И в очах твоих нету печали,
Нет ни горечи, ни теплоты.
Две холодных игрушки смешали,
Где железо и злато слиты.
 
 
Ритм походки у вас наблюдаю,
Что беспомощна так и мила,
И немедля змею вспоминаю,
Что танцует на грани жезла.
 
 
Вы качнули под тяжестью лени
Головою; в ней детскость видна:
В том движении – вялость движений
Мне видна молодого слона.
 
 
Вот ваш стан наклоняется длинный,
Как послушный корабль средь морей,
Что плывет и коснется пучины
Наклоненною реей своей.
 
 
Как ручей, что растет, набухая
От расплавившихся ледников,
Так вздымается влага, играя
На устах ваших между зубов.
 
 
Хмель богемский! Он будет мной выпит!
Как победно и горько питье!
Словно жидкое небо, что сыпет
Блеск созвездия в сердце мое!
 

Падаль

 
Запомнили ли вы, что мы выдали, крошка,
        В час сладкий утренних лучей:
Как падаль гнусная лежала па дорожке,
        На ложе жестком из камней.
 
 
И ноги в воздухе, где яд и запах потный,
        Как женский похотливый пот,
Показывали нам цинично, беззаботно
        Гниеньем пахнущий живот.
 
 
На падаль солнце луч кидало из лазури,
        Чтоб, в срок дожаривши сполна,
Вернуть сторицею торжественной Натуре,
        Что сбила в целое она.
 
 
И небо остовом гордилось в любованьи,
        Как распустившимся цветком;
Воняло так вокруг, что были в состояньи
        Вы на траву упасть ничком.
 
 
Над вонью падали рой мух, жужжа, кружился,
        И, схож с похлебкою густой,
Там легион червей из живота сочился,
        Ползя по ветоши живой.
 
 
И это всё росло, как волны, поднималось,
        Треща в движениях своих;
Казалось, остов жил, и тело размножалось
        И пухло в выдохах пустых.
 
 
Мир этот издавал таинственные звуки,
        Как ветер, как вода течет,
Как зерна в веялке, когда их крутят руки
        Размеренно взад и вперед.
 
 
И стерлись контуры и стали лишь мечтами,
        Неясным очерком на том
Забытом полотне; его бы мог на память
        Художник дописать потом.
 
 
Пес потревоженный на нас из-за уступа
        Свой злобный вскидывал зрачок
И мига ждал, когда он вырвет вновь из трупа
        От страха брошенный кусок.
 
 
– Но всё ж и вам, и вам заразой стать ужасной
        И грязной падалью такой,
Звезда моих очей и жизни свет прекрасный,
        О страсть моя и ангел мой!
 
 
Такой же станете, о королева граций,
        Вы после таинств гробовых,
И будет плесенью костяк наш покрываться
        Между цветов и трав густых.
 
 
Тогда, о красота, скажи толпе, в лобзаньи
        Тебя съедающих червей,
Что форму я навек сберег и содержанье
        Распавшейся любви моей!
 

De profundis clamavi^[2]

 
К Тебе, единственно любимый мной, взываю
Из темной пропасти, куда душой упал.
Свинцовый небосвод угрюмый край обстал,
Проклятья с ужасом во мраке источая.
 
 
Здесь на шесть месяцев раскинет ночь покров,
Шесть месяцев других – здесь диск
                                  нелучезарный,
И этот край голей, чем даже край полярный,
Ни зелени, ни рек, ни зверя, ни лесов.
 
 
Нет в мире ужаса подобного, такого,
Как жесткость холода светила ледяного,
И с древним Хаосом схож здешний мрак ночей.
 
 
Завидую судьбе последних я зверей,
Что в спячку глупую уйти способны в зиму, —
Так тянется моток времен невыносимо!
 

Вампир

 
Ты, как удар ножа, вошла
В больное сердце мне, пустая,
Прекрасна, взбешена и зла,
Как демонов безумных стая.
 
 
О разум побежденный мой,
В покорный превращен альков он!
Теперь я к нечестивой той,
Как к цепи каторжник, прикован,
 
 
Как к водке – пьяный человек,
И как к игре игрой заклятый,
Как черви – к падали проклятой, —
О, будь ты проклята навек!
 
 
Поспешный меч иметь мне надо,
Чтобы свободу возвратить!
Просил я вероломство яда,
Чтоб эту низость победить!
 
 
Но яд и меч в пренебреженьи!
Не вняли мне, ответив так:
«Ты не достоин избавленья
От рабства подлого, дурак!
 
 
И если мы твои оковы
Усилиями раздробим,
Ты поцелуем роковым
Труп воскресишь вампира снова!»