Отзывы на книгу «V.»

The Situation is always bigger than you, Sidney. It has like God its own logic and its own justification for being, and the best you can do is cope.

V - это возможно женщина, возможно город, возможно страна, и ее надо найти.

А может быть V - это знак, но его все равно надо найти. Или не надо, но все равно ищут.

В одной из самых первых рецензий на "V.", написанной в 63-м году, когда вышел роман, проведена интересная параллель между первым романом Пинчона и триптихами Босха, по сложности композиции, насыщенности материала, многочисленности различных частей и их состыковки/несостыковки, многообразии тем, множественности смысла и контекста.

Автору в момент выхода "V." было всего 25 лет.

Энтропия. Вечно расширяюшийся мир. Был ли заговор? Кто правит бал - хаос и конспираторы, или?
И вечный поиск. Жизнь как поиск. Связь поколений, связь времен и тоже через поиск. История. Что такое история? Физика. Механика. Астрономия. Энтропия.

Любимые шутки автора, песни, фантазии, глубокое знание физики, астрономии, искусства, джаза, хирургии.

И это только некоторые темы из тех, которые составляют совершенно гениальный роман "V.".

"V." - это паззл, каждая часть которого сама по себе уже есть некое целое, некая законченная единица знания, мысли, ума, фантазии, истории. Составлять этот паззл - это огромное интеллектуальное удовольствие, путешествие, поиск, достижение.

Каждый приходит к Пинчону на каком-то своем этапе, я морально готовилась к чтению Пинчона несколько лет. И в какой-то момент вдруг поняла, что не боюсь больше обещанных сложности его текстов и трудности в понимании его смыслов. И окунулась с головой в совершенно восхитительный, огромный, необъятный мир романов Пинчона. А "Радуга тяготения" еще впереди, хотя мне трудно сказать, что "Выкрикивается лот 49" и "V." уже позади. Они здесь, рядом, владеют моим умом, фантазией, мыслями. Наверное навсегда. Или это тоже часть заговора?

"The experience, the experience. Haven't you learned?"

Profane didn't have to think long. "No," he said, "offhand I'd say I haven't learned a goddamn thing."

Поднялась температура, жар, в школу не пошёл, перед глазами жёлтые и зелёные круги и красные треугольники, значит самое время рассказать вам про Пинчона. Очень много думал после прочтения V. в январе, наконец гуляя как-то апрельским вечером в Крапивном саду смог сформулировать мысли в окончательное утверждение.

Как работает обычный писатель, и как действует его текст на читателя? Вот писатель, он берет кирпичики слов и складывает из них на странице некое сооружение. От его мастерства владения словом, мастерства укладки зависит - что произойдёт с читателем. Обычно кирпичики складываются в некоторое довольно устойчивое сооружение, которое возникает в голове читателя и нередко занимает там весь свободный объём в течение довольно долгого времени (по крайней мере пока не закончится соответствующая сцена в произведении, а то и дольше). Это может быть комната, побережье, замок, равнина, подводные просторы. Некое химерическое сооружение, на вид неотличимое от реального. То, на сколь долгое время эта конструкция останется у нас в голове, и насколько она подробно там отпечатывается во всех нюансах, определяет мастерство писателя. И у нас в голове (если мы не воспитывались в стае волков, и единственная возможная заготовка у нас - джунгли) есть устоявшиеся заготовки практически для всех мировых "локаций". Хотите замок - воображаете первоклассный замок. У кого-то он будет копией сооружения с логотипа компании Disney, неважно.

Что делает Пинчон?
Он разрушает.
Он вызывает все эти заготовки из наших голов и начинает медленно методично разваливать эти любовно приготовленные предшествующими авторами локации обратно на яркие кирпичики слов. Нередко до самого основания. Текст рассыпается у нас в руках. Только что была каирская пустыня, или вагон поезда, или ньюйоркская канализация - и вот мы промаргиваемся, потому что они исчезли. Пинчон намеренно разрушает забитые в голову заготовки, оставляя чистый холст, рабочее полотно с некоторыми карандашными набросками и авторскими заметками. Этого не передать цитатами, тут нужно созерцать всю громаду его Романа целиком, и то - допереть до такой версии событий у меня получилось нескоро.

Потом Пинчон идёт дальше. Точно так же, как он разрушает структуру и понятие "локации", он разрушает и понятие самого романа. Повествование рассыпается на отдельные сюжеты, потом на отдельные ручейки, потом на отдельные сцены... И потихоньку само по себе исчезает. Лучше всего это заметно в Лоте 49. В такой деструктивности есть небывалая смелость и дерзкий декадентский шик. До него так, кажется, не делал никто. Хотя нет, вру - "Naked Lunch" Берроуза в 1959-м всем дал на орехи, но это было уж чересчур смело и поначалу не прокатило. Другое дело, что Берроуз - визионер; он старался до основания разрушить структуру повествования, но не локации - поэтому его художественные образы и герои впечатываются намертво: все танжерские лачуги и джанковые притоны как сейчас стоят перед глазами; он, как это ни смешно, созидает картинки. Похоже действует и Сорокин - при формальной извращённой одержимости разгромить нафиг кувалдой нарратив, рисует тончайшими взмахами акварели неземной красоты картины.

А уникальность Томаса Рагглза Пинчона-младшего - в игривом разрушении всё и вся. Поэтому вопли, поэтому нездоровый интерес. Получается роман наоборот. От исходной точки сверкающей вершины мы движемся вниз, в развал и обрывки программного кода. Да, есть номинальный сюжет. Да, можно повосхищаться милой историей про кокодрило и крысиного пастора. Но они лишь комически оттеняют распад твердыни слов на кирпичики. И мало у кого за прошедшие с его дебюта пятьдесят лет хватило смелости забабахать хоть что-либо похожее по своей изящной деструктивности.

Fin?

Бонус. Видеолекция о Томасе Пинчоне, звучит отрывок из "Радуги тяготения"

…еVангелие от Пинчона…

…современному поколению айфона могут представляться глубокими, вычурными и даже запутанными «Облачный атлас» Митчелла, «Словарь Ламприера» Норфолка и «Атлас, составленный небом» Петровича. Так вот, читать любой означенный опус в сравнении с «V.» Томаса Пинчона пятидесятилетней давности всё равно, что буквы на кубиках в детском саду разглядывать. Очевидно: хотел, жаждал автор написать обычную, хоть и отменную литературу. Но вот беда — Универсум этому решительно воспротивился. То рука невпопад дёрнется — вот тебе и гипертекстовая, конспирологическая глава на пергаменте как влитая. То руки спокойные, зато голова, как в кадрили: мысль в три приёма выдаёт. Незримые, различимые только на ощупь, да и то — скорее интуитивно, вслепую (…должно же здесь что-то быть!..) причинно-следственные элементы могут тут кончиться, толком и не начавшись, так, что видно лишь круги расходящегося эха на поверхности текста и призрачные контуры их места пребывания в паре заштатных абзацев. И поныне не поддаётся рациональному объяснению, как двадцатипятилетний (…двадцать пять, к слову, делится на пять, и в результате, что интересно, получается тоже пять, хотя и не римское…) «юноша бледный со взором горящим» написал один из главных романов двадцатого века…

…тексты Пинчона — самодостаточная, замкнутая экосистема. Их не нужно понимать (…велика вероятность, что всё равно правильно не поймете; мало кто вообще понимает…), их нужно просто принимать. Как данность. Как теорему Ферма. Как выборы в государственный парламент. Как циклические суперштромы в Красном Пятне Юпитера. Как «Властелина колец». Как ускорение свободного падения. Как столкновение галактик. Текст «V.» — это константа. Иррациональная, но неизменная. Которая, объективно, реальнее даже, судя по всему, чем квадратный корень из Пи. И если ваш ответ на прочитанную книгу — слишком много толкований одного факта, то читаете вы, скорее всего, не литературу, а обыкновенные буквы. Однозадачность — удел простейших одноклеточных инфузорий. А книги пишут живые люди. Которые, на деле, бывают так, простите, затраханы в момент написания, что потом, по истечении многих лет, и сами не могут объяснить, что они конкретно в этом месте имели ввиду…

…наслышанный, но не знакомый с Пинчоном читатель может удивиться, что в «V.» всего-то шесть с половиной сотен страниц без учёта сносок и комментариев. На самом деле точность этого числа относительна, и может, подобно значению косинуса в военное время, составить для вас лично как 10 процентов от указанного количества, так и возвестись в десятеричную степень, где последняя восьмёрка заваливается набок пьяной бесконечностью. Осознание Пинчона, это как попытка поймать в кадр зрительной панорамы слепящие пятна от солнечного ожога сетчатки: если смотреть прямо — изображение дрожит и дёргается; если расслабиться — обязательно что-нибудь будет навязчиво отвлекать. При чрезмерном же увлечении аллюзиями есть риск не только до финала не добраться, а и вообще — на полпути в кювет съехать и кости мозга попутно переломать. Начните читать «V.» просто, как отличную прозу, которой она, кстати, совершеннейше и является. Этот-то нехитрый приём уж наверняка и скорей всего окупится. Главное — не верьте тем, кто будет пересказывать вам хоть бы и самую малость здешнего сюжета. Злые голоса увядших от праха страниц будут говорить за них. Пинчон существует только в измерении самоличного чтения, в пересказе — то будет уже совсем, совсем другой автор…

…стилистически роман, без шуток, безупречен. Композиционно же, чтобы разобраться с переплетением сюжетов, героев, событий и временных пластов придётся изрядно напрячься. Ну, или задействовать инструкции с одного из пинчонологических ресурсов. Поначалу может показаться (…ошибочно…), что в композиции присутствует элемент потока сознания (…разобщённого…). С Пинчоном не стоит поддаваться искушению использовать лёгкие объяснения. И как только читатель начинает данное правило соблюдать, становится ясно, что это не текст разнороден и непоследователен, а у него, читателя, временами не хватает навыка фокусировки внимания для сбора стилистических кирпичиков из которых и состоит основа романа. В пинчоновских образах читатель вполне может и скорее всего увидит всю прочитанную до этого момента литературу. Все самые яркие сцены, читанные до Пинчона, загадочным, мистическим способом проявляются на страницах его книг. А в «V.» подобное даже не правило — аксиома. Вообще, любой на выбор Пинчон тем ценнее, чем больше читатель до этого успел прочитать и, что гораздо важнее, осмыслить и запомнить…

…ни яркого абсурдизма, ни отчётливого сюрреализма у Пинчона, по обыкновению, не водится. Зато в алгоритмах формы присутствует небывало авантажная глубина вложенности. Сюжетные множественности упакованы здесь и последовательно, и в немалом презрении к линейным порядкам, и прямиком друг в друга. Сложность чтения обратно пропорциональна затраченному на роман времени. Напряжение текста требует от своего читателя усилия практически невероятного. Но и взамен предлагает ничуть не меньше. «V.» лучше всего смаковать подобно дорогому вермуту, не считаясь со временем. Скоропалительный же подход к прочтению в состоянии стать причиной острой интоксикации самомнения. Почти все романы Пинчона в смысле доброжелательности к первочитателю представляются вайссовскими домами в тысячу страницеэтажей каждый. Соединительные лестничные пролёты к которым неметафорически выложены выцветшими останками в том числе и горделивых адептов клинического быстрочтения…

…при этом «V.» можно, конечно, обладая должным уровнем везения и необходимых навыков, проскакать, как иные привыкли, за пару дней. Но это, как держать живую полярную сову в туалете: похвалиться, вроде, и есть чем, но жутко неудобно и практическая ценность в высшей мере сомнительна. Изначальный настрой первого факультативного знакомства с «V.» (…равно как и с «Радугой тяготения»…), тот же, что и у джойсовского «Улисса», любого романа Саши Соколова, Кафки, да хотя бы и того же гомункулярного механоида, коим является «Бесконечный тупик» Галковского со всеми его вступлениями и отступлениями. Но, буквально пару десятков страниц как, при должной мере осознательной усидчивости, происходит литификация сюжетной рассеянности в повествовательную увлекательность. В подспудных течениях которой первоначальный вопрос кто такая «V.» или что это вообще такое, уже не имеет форвардного усиления; всё происходит само собой. Нарратив пылает, пожирая ткани сознания, выдавливая из лёгких кислород. Ориентир — окончательная страница здешнего эпилога: там и отдышитесь. Ибо воистину, нет писателей, кроме Джойса и Пинчон пророк его…

Я не я, если не начну издалека. Ходил я значит относительно недавно на выставку прославленного художника-супрематиста Казимира Севериновича Малевича, коя имела место быть у подножия (в самом прямом смысле этого слова) памятника монументального искусства «Рабочий и Колхозница». Хорошая выставка. Не идеальная, но очень приятная - вся такая темная, премиальная, с хорошей информационной навигацией. Но знаете, что меня поразило больше всего? Это сам Малевич. Мы то (да и полмира в придачу) знают его как человека, исполнившего произведение, которое может исполнить даже мой кот. Даже нескольких произведений, которые может исполнить мой кот и второклашка на уроке ИЗО (не в обиду моему коту). Но, помимо своих балований супрематизмом и легкомысленными аппликациями, оказывается, что Малевич очень вполне себе творил и в относительно традиционном ключе. Поинтересуйтесь, гляньте на его оформление спектакля «Анатэма» прославленного Немировича-Данченко - мужчина умело умел водить кистью по холсту. И вот это меня, человека от изобразительного искусства луннодалекого, очень поразило. Ну ты же можешь, зачем ты тогда квадраты малевал, Малевич? Ответ ясень. Приоткрою.

Но сначала позвольте мне и дальше вас немного еще боле потешить своим абсолютным невежеством. Я, благо, работаю на заводе, мне можно. Хочу абсолютно искренне признаться, что вижу в литературе американского писателя Томаса Пинчона фигуры Малевича. Не могу и не хочу заявлять, что Пинчон в своем творчестве совсем прям как Малевич (знаю, что кому-то это будет стоить сердечного приступа), но все же. Оба чрезвычайно эпатажны, бессовестно постмодерничны, и оба, а это важно, очень разнообразны в своем творческом выражении. Причем разнообразие варьируется от сложных аллюзивных конструкций до ситуаций «а такое слово точно существует»? Все это пиршество, конечно, как бы сказать корректно, на любителя. Но любитель должен быть подготовленный, с определенным уровнем опыта восприятия. А то иначе вы так и будете стоять и смотреть на черный квадратный «Черный квадрат». Хотя в защиту Пинчона, в повествовании его дебютного романа V. присутствует стройный смысловой ряд и даже, Я ВИДЕЛ ЕГО Я ВИДЕЛ, сюжет, но все равно, буквально уже в следующим абзаце, да даже в следующем предложении (вот буквально если бы я писал и карась) начинается то самое. Черноквадратичное. Постмодернисткое.

И вы ни черта не понимаете, как будто кто-то рассказывает анекдот на польском, что-то знакомое, но все равно недоступное. Как человек, который прикасался к польскому, поверьте, у них самый постмодернисткий язык на свете. После Пинчона, конечно. Но если так посудить, то человек намеренно так пишет, он намеренно творит вещи, которые будут недоступны многому большинству. Но, к слову, это только кажется странным. Самый популярный писатель нашей страны делает тоже самое. И все что делают? Восхищаются. Виктор Олегович, знаю, что читаете сейчас эти строки. Ну намекните нам, что вдохновлялись в начале пути Пинчоном. Моргните при первой полной луне три раза и зайдитесь мокрым кашлем. И напишите об этом в своем следующем романе "Кролya и масонский ФАШЕ". Кстати, простите, что я все не о том, но вы заметили, как Пелевин близок по названиям своих произведений к Дарье Донцовой? Потому что оба - по сути постмодернисты. Meduza обязательно должна сделать тест. Кто написал "Белочку во сне и наяву"? А "Гадание на рунах?" А "Лебединое озеро Ихтиандра"? Может "Колдун Игнат и люди"? Правильные ответы сохраню за глубокомысленным взглядом.

Так что же это такое - постмодернизм? Охарактеризую по главным деталям. Весь этот ваш постмодернизм всегда должен содержать в себе два незаменимых и обязательных ингредиента (пропорции выбираете вы). Первый - никто не должен понимать, что вы хотели сказать. Это очень важно. Причем, это не должна быть недосказанность или некая тайна, например, играющая на губах у Джоконды. Забудьте. Намеренно запутайте, обманите, заострите тупые углы. Никто, я повторяю, никто не должен понять, что вы делаете. Нарисовали на мосту огромный мужской половой орган - прекрасно, никому не говорите зачем и почему. Это искусство. Хотите обмазать говном стул – дерзайте. Малевич зря пытался объяснить смысл своего главного произведения, это было лишним. Он, правда, и так опередил свое время в своем творечстве, что еще от него требовать. Второе же правило - вашим творением должны восхищаться. Каждый день 99 из 100 людей делают необъяснимый, недоступный для понимания бред. Потом ролики с этими людьми появляются на ютубе и мы над ними смеемся. Но ровно один человек делает это так, что его творчество появляется в крупнейших галереях мира. Разницы, где мазать говном стул никакой нет, просто где-то вас заберут в отделение полиции, а где-то - домой к местному олигарху, чтобы тот смотрел и плакал. Непонятное, и чтобы восхищались. Это краткое введение в постмодернизм от Кобальтовой Мамбы (раз мы про постмодернизм говорим, то буду ей).

Так, что же делать с Томасом Пинчоном? Сколько звезд намалевать на его литературном фюзеляже? Я бы конечно, скажу честно, не дал бы ни одной. У нас на заводе такое читать не принято. Но с другой стороны, у меня есть некое ощущение, что, возможно, через 7 лет я стану долларовым миллионером, работая в очень схожем стиле. То есть, да, вы верно поняли, ради ничтожного шанса на собственную славу и финансовый успех, я возвел Пинчона в разряд современных классиков. Что и сказать, у меня всегда были очень гибкие моральные принципы. Йовнинка. Не поняли? Это просто обычный пинчонизм. Дерзайте, в общем, если ваши взгляды на стулья чуть шире, чем должно быть. А иначе, я совершенно серьезно, йовнинка.

Я кстати почти забыл упомянуть человека, который едва ли не стал известнее Пинчона в нашей стране. Это переводчик американского писателя Максим Немцов (145 место в списке самых ненавидимых людей России). Я очень многократно встречал вокруг очень нелестные отзывы о работе Максима Владимировича. Мол, де, переводит как хочет и вообще поэтому ни черта не понятно. В общем, мне как обычно есть сказать две вещи. Первое: Максим Немцов - блестящий переводчик. По сути он вам рассказывает о черных квадратах. То, что вы ни черта не понимаете - особенность произведения, а не перевода. Второе - два самых великих и гениальных переводчика за всю историю нашей страны – Борис Леонидович Пастернак и Михаил Леонидович Лозинский (если вашего папу зовут Леонид, то идите на переводчика) – возмутительно по-разному и абсолютно диаметрально перевели самую знаковую строчку Вильяма ихнего Шекспира, отчего ни один приличный школьник толком не знает, как Отелло убил Дездемону. Поэтому, коли вы не умеете сами варить этот суп, то не надо советовать другим, сколько туда класть соли. Закончу дерзким хорейным синквейном.

Эй, вы слышали? Хруст статики
Работа перестальтики
Вим, вам, вум, танцуйте самбу
Стремительно всегда
Читайте Кобальтовую Мамбу

Люди читали те новости, какие хотели, и каждый, соответственно, строил собственную крысиную нору из  клочков и обрывков  истории.

Пинчон, потому  что иногда возникает потребность выйти из зоны читательского комфорта. Не "порою блажь великая", но род категорического императива, когда знаешь заранее, что соприкосновение с текстом окажется болезненным, заставит  ощутить собственную малость.  Что это в очередной раз разобьет в мелкие осколки твое всегдашнее стремление упорядочить мир, найти ключи  к его пониманию, ввергнет в хаос и тут же из ничего сотворит новую систему мира с чуть смещенными векторами. Пинчон всегда такой аттракцион неслыханной щедрости.

О V думала давно, вот пришло время. Читала в переводе Николая Махлаюка, Сергея  Слободюка и Анастасии Захаревич. Имея возможность выбора, остановилась бы на варианте Максима Немцова, не потому  что тройственный союз плох, он замечательно хорош. Но потому что  пинчонова проза для меня плотно увязана  с интеллектуальной игрой и поэтикой переводческих решений Немцова. Однако вышло как вышло, взяла до чего проще было дотянуться, и наверно это было ошибкой, попадание в резонанс с одним человеком не гарантирует того же с другим/другими, у меня во все время чтения не случилось волшебных озарений, которые подсвечивают восторгом мгновенного узнавания трудный текст.

И, все-таки, что значит "Ви"?  Ну, по крайней мере, одно могу исключить, точно не "вендетта" (по Алану  Муру). Здешнее V посередине между укатившейся за подкладку через дыру в кармане монетой и Святым Граалем. Ого, нехилый такой разбег. Так ведь Пинчон - он такой, бестрепетно смешивает в громокипящем  кубке уродливое и прекрасное,  буффоннаду и трагедию, изысканно тонкое и гротеск - причащайтесь (ох, а это не может быть расценено как оскорбление чувств верующих? теперь ведь очень легко кого-то оскорбить, вовсе не имея того в виду.)

Итак, в романе два центральных мужских персонажа: Бенни  Профейн (к имени которого прямо-таки просится "профан"), отставной моряк, человек йо-йо - чёрти куда заносит его очередной выдох судьбы, и всякий раз он возвращается на круги своя в том же шлимазловом  обличье. Не держится ни за что хорошее, посылаемое навстречу ему судьбой, но и по-настоящему худое не может зацепить, удержать его. Берется за разные диковинные работы (чего стоит отстрел аллигаторов в нуэво-йоркском метро), сталкивается с разными людьми и попадает в различные обстоятельства. Порой задумывается над сложными вещами, не давая себе труда додумать до конца. Может быть, потому что знает, что, когда ответ придет, его уже здесь не будет, неумолимая йо-йо-планида увлечет в новые дали.

Герберт Стенсил (трафарет, шаблон, но если и лекало, то  для создания идеального образа), он мой  рыцарь в книге. Не знаю, насколько эта роль реально соответствует персонажу, насколько другие читатели готовы увидеть в нем Парсифаля, да мне в целом и не нужно соотносить свои ощущения с чьими бы то ни было. Потому что он мне нравится. Он классный, именно он задается вопросом о загадочной V,  отыскивая ее отражения и проекции в прекрасной Виктории Рен, крысе Веронике, Венеции, боттичеллиевом "Рождении Венеры" и сакральной стране Вайссу. И он встает на защиту слабых, и любит Рэйчел, и он ищет отца, в "Радуге тяготения" он трансформируется в Слотропа, как Профейн станет Пиратом Прентисом.

И все-таки единственный женский  образ из пестрого калейдоскопа здешних персонажей,  Рэйчел Оулгласс (стеклянная сова) отозвалась во мне узнаванием в этой пинакотеке.  Молодая женщина , принадлежащая по праву рождения к совершенному истеблишменту, общается, тем не менее сомнительными личностями, работает секретарем, была любовницей Профейна, покровительствует дурочке Эстер, реализуя материнский инстинкт. И в целом, нормальная, она мне нравится.

Самые крутые истории книги. Мальчик с винтиком в пупке (вообще пупок здешняя идея-фикс, каких только тут не встречается), который искал возможность открутить, а когда нашел, у него отвалилась задница. Аллигаторы в манхеттэнской подземке. Операция Эстер. История Ивана Годольфина, которому натолкали в лицо всякой хрени, и история кукольной девушки Мелани л`Эрмодитт погибшей во время спектакля потому что забыла надеть защитные трусы. Еще попытка самоубийства не помню кого из двоих, все-таки кажется Профейна, когда полицейские растягивали защитную сетку. И да, разобранный на запчасти Подлый священник. И да-да-да, обращение крыс, чего стоил сомневавшийся Игнациус (Лойола?)

Роман крутейший, он останется со мной, займет место в ряду книг, которые и уму, и сердцу.