Цитаты из книги «Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи»

В интервью 1993 года де Бенуа перечислил свои идеологические расхождения с Дугиным, и после этого связь между ними на много лет прервалась. «У меня есть серьезные возражения против конструкта «Евразии», который представляется мне фантасмагорическим», – говорил де Бенуа философу Пьеру-Андре Тагиеффу[348]. Но для Дугина де Бенуа оставался основным источником вдохновения. По словам некоторых общих знакомых, европейские теории, прошедшие через руки Дугина, оказали решающее влияние на постсоветскую Коммунистическую партию, которой предстояло на следующие два десятилетия стать самой крупной и влиятельной политической силой российской оппозиции. Люди, близкие и к Зюганову, и к Дугину, говорили, к примеру, что многие идеи Зюганова изначально принадлежали Дугину и тот с удовольствием

Бенуа настойчиво призывал к созданию евразийского альянса «на культурном, экономическом и, быть может, военно-стратегическом уровнях»[347], а Стойкерс, также приезжавший на несколько встреч в Москве, согласно той же расшифровке, сказал: «В некотором смысле мы обречены на континентальный альянс, и более того, мы геополитически обречены на то, чтобы США оставались нашим общим врагом». Поразительно, как быстро словарь и концепции «новых правых» переходят к российской политической оппозиции.

Геополитика заполнила вакуум в их стратегическом мышлении. Для них это была психотерапия… Представьте, какой шок они ощутили, им же всегда объясняли, что главный враг – США. И вдруг к власти приходят демократы и заявляют: нет, США – наши друзья. Потому что отсутствовала идеология. Все были сбиты с толку. Их работа – направлять крылатые ракеты, и им требовалась ясность… Прежде это была элитарная каста, ответственная за огромные подразделения, тысячи, многие тысячи боеголовок. И вдруг приходят эти демократы и отбирают у этой чрезвычайно уважаемой касты все, ничего не предлагая взамен. Я пришел к ним и сказал: «Америка – наш враг, нацелим боеголовки на нее», и они сказали: «Вот это правильно», а я еще и объяснил, почему это правильно.

ориентироваться на самого сильного».

«У меня не было социального статуса, и казалось невероятным, чтобы они воспринимали меня как равного или готовы были учиться у меня». Общение с генералами открыло перед Дугиным новые горизонты. С падением коммунизма и официальной идеологии «они совершенно растерялись, утратили концепцию врага. Им требовалось понять, кто теперь враг».

В Советском Союзе практически никто геополитикой не занимался. Анализ такого уровня оставался исключительно в ведении ЦК. При компартии все прочее запрещалось, подавлялось. Разговоры только на кухне, с друзьями, под водку. А если органы узнают, примут меры. И вдруг мы получили свободу говорить что захотим». Академия – основной институт подготовки кадров для советской, а затем российской армии, но для Родионова это назначение было унизительным: на пике карьеры он командовал 40-й армией в Афганистане, затем Закавказским военным округом. Но в апреле 1989 года потерпел профессиональный крах: по приказу Родионова советские десантники атаковали демонстрацию сторонников демократии в Тбилиси. Двадцать один человек погиб – большинство затоптали в панике, но нескольких солдаты забили насмерть дубинками и саперными лопатками. Этот инцидент повесили на Родионова: «Никто не хотел взять на себя ответственность за отданный мне приказ, им требовался козел отпущения, и им оказался я»[343]. Родионов и в лучшую пору был не слишком высокого мнения о политиках и вовсе утратил к ним уважение после того, как его в расцвете карьеры назначили управлять Академией Генштаба – традиционным «отстойником» для утративших благорасположение военачальников. Боевой генерал, командовавший армиями, низведен до статуса преподавателя, ректора. Тяжелое унижение. Обида на предавших его политиков сочеталась с экзистенциальным кризисом, которым обернулся для него и других офицеров крах Советского Союза.

Советские консерваторы и патриоты примирились с новой эрой, но многие из «последних солдат империи» не скрывали своей антипатии к Ельцину и цеплялись за убеждение, что им нанес поражение новый, рожденный постмодернизмом враг (не признавать же, что ты попросту шел не в ногу с историей). Во всем государственном аппарате продолжалась закулисная борьба консерваторов и нового поколения либералов за и против реформ. Особенно сильным было напряжение в армии и спецслужбах, настолько нелояльных Ельцину, что начальнику его личной охраны Александру Коржакову пришлось сформировать «мини КГБ» внутри собственно КГБ из тех, кто был верен новому хозяину Кремля

Я осознал себя до конца и бесповоротно совершенно советским человеком, фатально, триумфально советским. И это после стольких мучительных лет лютой ненависти к окружающему строю, к «Совдепу», после радикального бескомпромиссного национал-нонконформизма… Конечно, я всегда презирал и Запад, считая, что у России есть свой путь, не советский и не либеральный – третий, особый, уникальный и мессианский. Но в тот август я (даже вопреки своему сознанию) всей внутренней логикой души был на стороне ГКЧП[341].

Со всеми вежлив, пишет коряво, вкрадчив и сер, как осенние сумерки. А серые люди склонны принимать себя всерьез, а оттого и комичны, но и опасны. Крючков даже лавры, которые натягивали на его голову, принимал всерьез, не соизмеряя их с размерами собственной головы[292].

Якобсон был полной ему противоположностью. Он разрывался между проектами, идеями, книгами, друзьями и женщинами, его непоследовательность напоминала невроз. Этот пылкий коротышка в очках, казалось, наслаждался беспорядком, жизнью вверх тормашками, в то время как Трубецкой инстинктивно их избегал.