Я проявляю ничуть не больше храбрости. Преодолев раскачивающееся препятствие, пассажиры криками и жестами помогают нашему храброму водителю преодолеть опасное препятствие. Доски угрожающе скрипят, веревки трещат, настил прогибается, но выдерживает, и пятнадцать минут спустя все занимают свои места. Кроме меня. Я воспользовался случаем и занял освободившееся во втором ряду кресло. Автобус трогается, две утки так и не отозвались на призывы хозяйки, третья – увы! – появляется в центральном проходе и как полная дура кидается под ноги крестьянке.

Мы проезжаем Дашэнцунь, и я не могу не улыбнуться, глядя, как женщина ползает на четвереньках в поисках улетучившихся пернатых. Она сойдет в Догуне в дурном расположении духа – по вполне понятной причине.

Города и деревни неспешно сменяют друг друга на нашем пути; мы едем вдоль реки, автобус взбирается все выше и выше. Я еще нездоров, меня то и дело пробирает дрожь. Время от времени я задремываю под урчание мотора, потом резкий толчок вырывает меня из забытья.

Слева заснеженная вершина Хайлогоу касается острием облаков. Мы приближаемся к знаменитому перевалу Чжэдо, конечной точке путешествия, находящейся на высоте четырех тысяч трехсот метров. Кровь стучит в висках, снова разыгрывается мигрень. Я возвращаюсь мыслями к Атакаме. Интересно, как поживает мой друг Эруэн? Я давно не получал от него известий. Если бы несколько месяцев назад, в Чили, я не заболел, не нарушил предписанных нам правил безопасности и прислушался к советам друга, не сидел бы сейчас в этом автобусе, а Кейра не сгинула бы в мутных водах Хуанхэ.

Помню, как утешала меня на Гидре мама: «Потерять любимого человека – это страшно, но еще страшнее так никогда его и не встретить». Говоря это, мама думала о моем отце, но дело принимает совсем иной оборот, когда чувствуешь себя виновником смерти любимой женщины.

В тихих водах озера Чанхайцзы как в зеркале отражаются заснеженные вершины. На спуске к долине Синьдунцяо водитель прибавил скорость. До чего же все здесь не похоже на природу Атакамы, повсюду растут вязы и белые березы, в густой траве бродят стада яков. Мы спустились с высоты четыре тысячи метров, и моя мигрень поутихла. Внезапно автобус останавливается. Водитель оборачивается и делает мне знак – пора выходить. Каменистая тропа ведет от серпантина к горе Гунгашань. Водитель жестикулирует, призывая меня поторопиться: из двери задувает ледяной ветер.

Я вылезаю, бросаю рюкзак у ног и, стуча зубами от холода, смотрю вслед исчезающему за поворотом автобусу.

Я остался один посреди бескрайней равнины, где среди холмов гуляет злой ветер. Вечный пейзаж, в котором преобладают розовато-желтые оттенки цвета… и никаких следов монастыря. Ночевать под открытым небом нельзя, замерзну насмерть. Нужно идти. Но куда? В каком направлении? Даже не представляю, но понимаю: спасение в движении, руки и ноги уже начинают неметь от холода.

В нелепой попытке убежать от ночи я мелкими перебежками двигаюсь от холма к холму, на закат.

Я замечаю вдалеке – о чудо! – черную юрту кочевников. По огромной равнине ко мне идет тибетская девочка. Ей, должно быть, года три-четыре, кроха с румяными, как яблоки, щечками и блестящими глазами. Она меня не знает, но не боится, и никто, кажется, не боится за нее, она вольна гулять где вздумается. Девочку смешит мой необычный вид, ее звонкий смех наполняет долину. Она распахивает объятия и бежит мне навстречу, останавливается в нескольких метрах от меня и уносится прочь, к своим. Из юрты выходит человек и направляется ко мне. Я протягиваю руку, он складывает ладони, кланяется и приглашает меня следовать за ним.

Черная юрта-шатер стоит на столбах. Внутри просторно, в каменном очаге трещит хворост, женщина готовит ароматное жаркое. Мужчина знаком предлагает мне сесть, разливает рисовую водку, мы чокаемся и пьем.

Я делю с кочевниками ужин. Тишину нарушает лишь заливистый смех девчушки с румяными, как яблоки, щечками. Потом она засыпает, прижавшись к матери.

На землю опускается ночь, и мы с хозяином выходим из юрты. Он устраивается на камне, скручивает сигарету и угощает меня. Мы смотрим на небо. Как же давно я этого не делал… Нахожу одно из красивейших созвездий восточнее Андромеды, хорошо видное только осенью. Указываю пальцем на звезды и называю их моему хозяину. «Персей», – громко и отчетливо произношу я, и он повторяет: «Персей» и смеется – так же заливисто, как дочь, и раскаты его смеха подобны вспышкам на небесном своде у нас над головами.

Я переночевал в их юрте, укрывшей меня от холода и ветров. На рассвете показываю гостеприимному хозяину заветный листок бумаги; он не реагирует, потому что не умеет читать; начинается новый день, и у него много работы впереди.

Мы собираем хворост, и я произношу слово «Гартар» на разный манер – вдруг да отреагирует. Результат нулевой, он невозмутим и непроницаем.

Покончив с хворостом, мы идем за водой. Кочевник протягивает мне бурдюк, вешает на плечо другой. Показывает, как удобней его пристроить, и мы выходим на ведущую к югу тропу. Дорога занимает два часа. С вершины холма видна текущая меж высоких трав река. Когда я добираюсь до берега, мой спутник уже плавает. Я снимаю рубаху и прыгаю в ледяную воду: должно быть, река берет начало из горного ледника.

Кочевник удерживает свой бурдюк под водой, пока тот не наполняется доверху, я следую его примеру, потом с натугой выволакиваю эту тяжесть на берег.

Кочевник насухо вытирается пучками травы, одевается и садится отдохнуть. «Персей», – говорит он, указывая пальцем на небо, потом кивает на излучину реки в нескольких сотнях метров ниже по течению, где купаются два десятка человек, другие – их около сорока – обрабатывают землю лемехами, прокладывая длинные борозды. На всех одинаковая одежда, которую я сразу узнаю.

– Гартар! – шепотом произносит мой спутник.

Я благодарю и срываюсь с места, но кочевник хватает меня за руку. Он хмурится, знаком дает понять, что идти туда нельзя, и тянет за собой в обратный путь. На его лице ясно читается страх, и я подчиняюсь. Дойдя до вершины, оборачиваюсь и смотрю на монахов. Те, кто плавал в реке, уже оделись и взялись за работу: борозды на вспаханном поле напоминают зубцы гигантской электрокардиограммы. Мы спускаемся вниз. При первой же возможности я оставлю моего кочевника и вернусь в эту долину.

Мои хозяева очень гостеприимны, но традиция велит, чтобы я заработал свою порцию еды.

Женщина вышла из юрты и, что-то вполголоса напевая, повела меня к пасущемуся на поле стаду яков. Я не обращал внимания на ведерко в ее руке, пока она не присела рядом с одним из этих странных четвероногих и не начала его доить. Несколько мгновений спустя она уступила мне место, сочтя, что урок был достаточно наглядным. Напоследок она выразительно взглянула на ведерко, ясно дав понять, что вернуться я смогу, когда наполню его до краев.

Простейшая, с точки зрения кочевницы, работа никак мне не дается. Не знаю, что тому виной – моя неопытность или мерзкий характер проклятой коровы-забияки, решившей во что бы то ни стало помешать мне ухватить ее за вымя, – но как только я протягиваю руку, она переступает вперед или назад… Я прибегаю ко всем уловкам: пытаюсь ее обольстить, умоляю, сурово отчитываю, осыпаю бранью – но все напрасно.

Той, что приходит мне на помощь, года четыре, не больше. Унизительно, но деваться некуда.

Девчушка с круглыми, румяными, как яблочки, щечками появляется на поле совершенно неожиданно. Думаю, она долго сидела в засаде, наслаждаясь уморительным зрелищем, но потом не выдержала и расхохоталась, выдав свое присутствие. В качестве извинения за насмешку она слегка отталкивает меня плечиком, ловит строптивицу за сосок и весело смеется, глядя, как тугая молочная струя бьет в дно ведерка. Вот, значит, как все просто… Я должен принять вызов малышки, подталкивающей меня к теплому мохнатому боку. Я присаживаюсь на корточки и под ее аплодисменты выдавливаю из соска несколько капель молока. Девочка укладывается на траву и наблюдает за мной. Она совсем мала, но в ее присутствии мне как-то спокойней. В этом послеполуденном часе есть нечто утешительное и радостное. Чуть позже мы вместе направляемся к стойбищу.

Рядом с юртой, где я ночевал, появились еще люди, и три семьи объединились вокруг большого очага. Мы встречаем мужчин, и мой хозяин знаком показывает, что они должны собрать стадо, а меня ждут женщины. Я слегка раздосадован, что меня отстранили от мужской работы.

День подходит к концу, солнце клонится к закату, через час стемнеет. Я думаю лишь о том, как ускользнуть от гостеприимных кочевников, добраться до реки и проследить за монахами. Но тут возвращается мой хозяин, обнимает жену, подхватывает на руки дочку и уходит в юрту. Я устроился в сторонке и смотрю вдаль, на линию горизонта. Он садится рядом, предлагает мне сигарету. Я благодарю и отказываюсь. Он закуривает и, не говоря ни слова, устремляет взгляд на вершину холма. Не могу объяснить, почему я вдруг ощущаю непреодолимое желание показать ему тебя. Наверное, все дело в нестерпимой тоске по тебе, что поселилась в моем сердце; хороший предлог, чтобы еще раз взглянуть на фотографию. Она – самое ценное, что у меня есть, и я хочу, чтобы приютивший меня чужой человек тоже ее увидел.

Я достаю снимок из кармана и протягиваю ему. Он улыбается, возвращает мне фотографию, делает последнюю затяжку, тушит окурок пальцами и уходит.

Поздно вечером три семьи собираются вместе, и мы едим тушеное мясо. Девочка садится рядом со мной, и родители не возражают. Мать гладит малышку по волосам и называет мне ее имя – Ритар. Позже я узнаю́, что так называют младенца, чтобы отвести беду, если старший ребенок умер. Может, смех Ритар звучит так радостно, чтобы ее мать и отец все время помнили, что в семью вернулось счастье? Ритар уснула на коленях у матери, она спит очень крепко, но даже во сне улыбается.

После ужина мужчины надевают широкие шаровары, а женщины расшнуровывают рукава длинных рубах, и те крыльями трепещут на ветру. Все берутся за руки, образуя круг, мужчины с одной стороны, женщины с другой. Все поют, женщины машут рукавами, а когда песня кончается, танцоры дружно издают громкий крик. Круг начинает двигаться в противоположном направлении, ритм все ускоряется и ускоряется. Люди бегут, подпрыгивают, кричат и поют до полного изнеможения. Я очарован этим веселым представлением и опьянен рисовой водкой и тибетским танцем.

Кто-то трясет меня за плечо, я открываю глаза и узнаю в темноте лицо моего кочевника. Он знаком зовет меня за собой из юрты. Огромная долина окутана пепельно-серым светом отлетающей ночи. Гостеприимный хозяин упаковал мои вещи и несет баул на плече. Понятия не имею, что задумал этот человек, но думаю, он ведет меня туда, где наши пути разойдутся. Мы возвращаемся на тропу, по которой ходили накануне. Он молчит. Час спустя, добравшись до вершины самого высокого холма, мой поводырь забирает вправо. Мы пересекаем небольшой лесок; возникает ощущение, будто кочевнику знаком каждый вид, каждая лощина, все спуски и откосы. Мы выходим на опушку. День еще не вступил в свои права. Кочевник растягивается на земле, кивком велит мне лечь рядом и присыпает меня увядшей листвой и перегноем, показывая, как замаскироваться. Мы замираем, как охотники в засаде, вот только я не знаю, кого мы караулим. Может, это охота? Но у нас нет оружия. Или он решил проверить ловушки?

Я так и не пришел ни к какому выводу, но час спустя понял, зачем мы сюда пришли.

Предрассветный туман наконец рассеялся, и на фоне занимающейся зари стала видна стена, окружающая огромный, больше похожий на крепость монастырь.

– Гартар, – шепчет мой спутник, произнося это слово второй раз за время нашего недолгого знакомства.

Однажды ночью я назвал ему имя звезды, висевшей в небе над долиной, и вот теперь, на рассвете, тибетский кочевник сделал мне ответный подарок, сообщив имя места, которое я жаждал отыскать сильнее, чем любую звезду в необъятном космосе.

Мой спутник, судя по всему, очень боится: нас ни в коем случае не должны заметить. Мне это кажется странным – до храма больше сотни метров, но постепенно глаза привыкают к полумгле, и я вижу на верху стены дозорных монахов в просторных одеяниях.

Чего они опасаются? Что в этом отдаленном уголке высадится китайский десант? Я им точно не враг. Будь моя воля, вскочил бы на ноги и помчался к ним во всю прыть, но кочевник удерживает меня, схватив за руку.

Ворота распахиваются, пропуская колонну монахов в рабочей одежде. Они сворачивают на восточную дорогу, которая ведет к монастырским садам. Тяжелые створки медленно закрываются.

Кочевник вскакивает и отступает в лес. Укрывшись за стволом огромного вяза, он отдает мне мою поклажу, и я понимаю, что настал момент прощания. Я сжимаю его руки в своих, он улыбается, смотрит мне в глаза, отворачивается и уходит.

Нигде, ни в одном самом отдаленном уголке планеты я не был так одинок, как в Чэнду, когда шел по горам и долам, убегая от ночи и холода. Иногда дружба рождается из взгляда, жеста, прикосновения, преодолевающего различия и превозмогающего страхи. Достаточно бывает протянуть человеку руку, и в памяти навечно запечатлевается его лицо. Пусть в последние мгновения жизни мне привидятся лица тибетского кочевника и девчушки со щечками, румяными, как красные яблочки.

Я выхожу на опушку и, держась на расстоянии, следую за монахами, направляющимися в глубь ложбины. Позицию выбрал удачно и могу сосчитать тех, за кем наблюдаю: их человек шестьдесят, не меньше. Как и накануне, они начали с купания и лишь потом принялись за работу.

Солнце стоит высоко в небе, а я вдруг замерзаю, испарина покрывает все тело. Меня бьет дрожь, я хватаю мешок, достаю вяленое мясо – подарок моего кочевника, съедаю половину, оставив вторую на вечер. Как только монахи уйдут, можно будет напиться у реки, а пока придется терпеть жажду: мясо было очень соленое.

Почему во время этого путешествия я так остро ощущаю холод, голод, жару и усталость? Видимо, все дело в разреженном воздухе гор. Остаток дня я провожу в размышлениях о том, как попасть в монастырь. В голову приходят самые что ни на есть безумные идеи. Неужели я схожу с ума?

В шесть вечера монахи останавливают работу и отправляются в обратный путь. Как только спина последнего исчезает за гребнем холма, я бегу через поля к реке, прыгаю в воду и жадно пью.

Напившись, выбираюсь на берег. Где я буду сегодня спать? Ночевка в роще не лучший вариант. Вернуться в долину, к моим друзьям-кочевникам, означало бы признать поражение и, что еще хуже, злоупотребить их щедростью. Они дважды кормили меня сытным ужином, а это для них немалый расход.

Я замечаю расселину на склоне холма и решаю устроиться там на ночлег. Натяну на себя всю одежду, зароюсь в землю и, даст бог, доживу до утра. В ожидании ночи приканчиваю вяленое мясо, карауля первую звезду. Я жду ее, как любимую женщину, что придет и прогонит тоску-печаль.

Ночь окутывает землю. Я вздрагиваю и наконец засыпаю.

Как долго я спал? Что меня разбудило? Какой-то шорох, звук, прикосновение. Нечто приближается. Необходимо совладать со страхом, чтобы не стать добычей вышедшего на охоту хищника; я не помчусь в темноте по полю, петляя, как заяц, в норе шансов уцелеть больше. Все правильно, но когда сердце вот-вот разорвется от страха, трудно вести себя разумно. Что за хищник подкарауливает тут добычу? Что я сам делаю в этой земляной норе, в тысячах километров от родного Лондона? Голова грязная, пальцы заледенели, из носа течет, я затерялся на просторах чужой страны, гонюсь за призраком женщины, в которую безумно влюблен, хотя еще полгода назад она ничего для меня не значила… Хочу вернуться к Эруэну, на плато Атакама, снова увидеть свой дом и улицы Лондона, не хочу, чтобы меня сожрал голодный волк. Не шевелиться, не дрожать, не дышать, закрыть глаза, чтобы не блеснули в лунном свете. Правильно, но трудновыполнимо, когда ужас вползает за шиворот и вы дрожите как осиновый лист. Мне кажется, я снова стал двенадцатилетним, беззащитным, беспомощным. По склону холма движется огонек. Может, это факел в руке грабителя, позарившегося на мой жалкий скарб? Тем лучше, я буду защищаться.

Нужно выбраться из ямы и встретиться с опасностью лицом к лицу. Я проделал весь этот долгий путь не для того, чтобы стать жертвой грабителя или ужином голодного хищника.

Я открыл глаза.